Я, Бабушка, Илико и Илларион - [12]

— А что говорит Гитлер?

— Гм, Гитлер… Гитлер уже дважды объявлял по радио о взятии Сталинграда, да разве Японию проведешь? Это такая хитрая бестия… Нет, плохи их дела!..

— Дай бог!.. Налей, Зурикела!

Мы поднимаем стаканы и пьем за победу, за тех, кто на фронте, за мир.

— А я стихи вчера написал! — вдруг выпалил я. — А ну, прочти!

Илларион от неожиданности выронил кусок ветчины. Я нерешительно взглянул на Илико. Илико поперхнулся вином и посинел, как петушиный желудочек. — Валяй, валяй, теперь уже все равно! — сказал он.

— Что ты сказал? — спросил, отдышавшись, Илико.

Илико и Илларион переглянулись.

— Ну-ка, прочитай, пожалуйста! Я достал из кармана лист бумаги, встал, выпрямился, протянул вперед левую руку и как можно громче начал:

Враг коварный, враг проклятый, Он на нас ползет войной! Не бывать ему с победой, — Мы дадим смертельный бой!

Герои наши не дремлют… Гремят наши пушки и танки, А если потребует Родина, Я смело пойду в атаку! закончил я и с трепетом стал ждать приговора.

— Мда-а-а… Написано довольно того… громко! сказал Илларион после получасовой паузы.

— Это еще ничего, можно прочесть и тише… Но что с ним теперь будете — ответил Илико, с сожалением глядя на меня.

— Скажи-ка, давно тебя тянет к стихам? — спросил меня Илларион.

— Уже месяц! — сказал я.

— Где же ты был до сих пор, несчастный, вовремя не мог сказать, что ли? А теперь что делать будем? Бабушку твою бедную жалко мне, а я-то раньше знал, что в один прекрасный день ты все равно а цепи сорвешься! — сказал Илико и махнул рукой.

— Ну и как, легко они даются тебе?

— Ничего… За день сочиняю восемь-девять таких стихов! Бумаги нет, а то больше написал бы!

— Мало! — сказал Илико.

— Бабушка знает про твое стихоплетство? — спросил Илларион. Неожиданный вопрос застал меня врасплох.

— Нет.

— Ну так и не говори ей. Хватит старушке и другого горя… У тебя есть еще стихи?

— Есть. О любви…

— А ну, прочти!

Я нерешительно взглянул на Илико.

— Валяй, валяй, теперь уже все равно! — сказал он,

Я достал из кармана второй лист бумаги и начал потише:

Ночь, Луна плывет но небу, Снег и ветер, час ненастья. Я люблю гулять средь ночи, Слезы лью я, слезы счастья. Не могу сомкнуть я очи, Ошалел совсем я, братья!

Молчание длилось добрых пять минут. Илико и Илларион смущенно переглянулись.

— Что ты скажешь? — спросил наконец Илларион.

— Последняя строчка хорошо написана, с чувством…

— Но он говорил, что стихи — про любовь. Почему же о любви нет ни слова?

— Стесняется парень!

— Это же стихи, Илларион! В стихах всего не скажешь! — попытался разъяснить я.

— Во-первых, это такие же стихи, как я шах персидский! А во-вторых, если стихи про любовь, нужно хоть упомянуть про эту любовь.

— А ну тебя! Человеку не спится, он бродит по ночам и с ума сходит: что это, по-твоему, если не любовь?! — разозлился я.

— Ну, знаешь, дорогой мой. Илико всю свою жизнь был сумасшедшим, и бродит он больше ночью, чем днем, так он тоже влюблен? Как ты думаешь? — сказал Илларион.

— Эй ты, старик, языку волю не давай! — вскочил Илико. Мальчишка нацарапал какую-то чушь, при чем тут я! Спрячь сейчас же свою мазню, негодяй! — набросился он на меня.

— Погодите, сперва разберем стихи! — остановил его Илларион. Вот у тебя сказано: луна по небу плывет, и тут же — снег, буран. Как же это? А? Неожиданный вопрос застал меня врасплох.

— И еще. Вот ты говоришь: бессонница у тебя, ветер, снег, ненастье, мир рушится. Чему же ты радуешься? От какого такого счастья у тебя слезы льются, болван?! — Да что вы в стихах понимаете, из ума вы оба выжили! — обиделся я. Илико разлил вино. Илларион поднял стакан, привлек меня к себе и сказал ласково: — Другая у тебя, дорогой мой, беда… Знаю я, отчего люди становятся поэтами… Когда я был мальчишкой, вроде тебя, я тоже сочинял стихи. Помнишь, Илико?

Без нее я жить не буду! Застрелюсь я! Где патроны, Огонь любви меня сжигает, Свет не мил мне без Матрены!

Илико утвердительно кивнул головой и захихикал,

— Тогда я и тебя принял за сумасшедшего, но потом все прошло… Так и с ним будет!

— Вот так-то, сынок… А стихи ты пиши! За это людей не наказывают… Твоей девчонке, если она такая же дура, вроде тебя, может, и понравится. А не понравятся — не горюй. Эта маленькая пташка — любовь — только что снесла яичко в твоем сердце. Пройдет время — вылупятся птенчики, оперятся, полетят. А потом — айда… Будешь бродить по свету влюбленный… За твою любовь, мой мальчик! Я стоял смущенный, с опущенной головой и молча слушал Иллариона… И мне казалось, что он бережно держал на ладони мое сердце и читал все, что там было написано.

ПЕРВАЯ ЛЮВОВЬ

— Чигогидзе!

— Здесь!

— Каландадзе!

— Я здесь!

— Сихарулидзе!

— Сихарулидзе заболел! Чкония, Центерадзе, Бурчуладзе, Коридзе, Нинидзе и Глонти пошли провожать его.

— Пошли бы уж всем классом… — сказал сердобольный учитель. Вашаломидзе! Вашаломидзе!! Ваша-ло-ми-дзе!!! — надрывался учитель и стучал по столу кулаком.

— Здесь я, уважаемый учитель!

— Будешь ты здесь или не будешь, все равно от этого мало пользы!

— «Быть или не быть, вот в чем вопрос!» — патетически изрек Ромули.

— Ромули Каландадзе, изволь выйти из класса!

— Холодно, учитель!