Я-1 - [17]

И я туда пошёл. Руководительницу литературной студии «Снегирь», обаятельную брюнетку, звали Ирина Викторовна. Впоследствие, когда я уже изрядно подрос, выяснилось, что эта самая Ирина Викторовна — никто иная, как поэтесса Ирина Машинская.

Но в тот день выяснилось совсем другое. Прямо скажем, уже к вечеру стало понятно, что я беременна ((3-a) Я — Бог! Я хочу созидать миры!!!)…

Впрочем, это я так пошутил, а то что-то немного поднадоела мне моя же собственная спокойно-повествовательная интонация. Вот я и сморозил первый пришедший на ум пиздец, дабы вас как-то взбодрить.

Однако, вернёмся к нашим баранам. Стоило мне войти в комнату, где обосновался сей фатальный «Снегирь», как мне сразу понравилась одна девочка.

Звали её Мила. У неё были две косички, а на ногах у неё были обычные, (некапроновые и непрозрачные) колготки, и ещё она была меня на класс старше. И глаза мне её понравились. Я бы даже сказал, что про себя я назвал их удивительными.

Потом, спустя лет восемь-девять, мне ради сохранения собственного душевного здоровья, пришлось решить, что они никакие не удивительные, а просто сумасшедшие, но тогда я не думал так.

Справедливости ради, скажу, что я не сразу в неё влюбился. Нет. Я понял, что это и есть пресловутая Первая Любовь через две с половиной недели. Но когда Ирина Викторовна на первом занятии попросила меня что-нибудь принести из своих сочинений к следующему разу в качестве, как она выразилась, вступительного взноса, и я сел переделывать какую-то свою научно-фантастическую повесть, дабы уместить её в формат двадцатиминутного рассказа, то в процессе работы я уже думал, какое впечатление это может произвести на Милу.

А что касается дяде-Серёжиной сентенции по поводу разменивания таланта, то бог его знает. Иногда мне кажется, что если бы я продолжил тогда рисовать комиксы, всё могло в моей жизни сложиться иначе и, возможно, гораздо лучше с точки зрения обывателей. А иногда мне кажется наоборот. Вот.

22

На исходе седьмой недели довольно невнятных моральных страданий, связанных с освобождением от героиновой зависимости, я снова пришёл к моей несчастной матери и сказал: «Мама я не могу больше! Помоги мне лечь в больницу! У меня больше нет сил!» ((3-c) Я — бог не потому, что я всё могу, а потому что такой же хороший гусь в человеческом плане) И мама мне помогла.

На следующее же утро мы поехали в долбаный НИИ Психиатрии при больнице им. Ганушкина и уже через каких-то 3–4 часа, в течение которых длилась бюрократическая процедура оформления всяко разных документов и идиотских предварительных бесед, меня наконец отвезли на шестой этаж в «депрессивное» отделение. Там у меня первым делом отобрали бритву, ибо я всегда бреюсь станком с совершенно недвусмысленным обоюдострым лезвием, и отвели в одну из палат.

В шестиместных апартаментах, разумеется, было весело. Так, например, когда я вошёл и, вяло поздоровавшись, сообщил новым товарищам своё имя, на что получил совершенно адекватное ответное приветствие, никто, против моих ожиданий, не добавил «пойдём поссым!» Тут я имею в виду две общеизвестных поговорки: «Максим, пойдём поссым!» и аналогичную «Володь, пойдём яйца колоть!» Надо полагать, долг мыслящего филолога придумать надлежащую херь ко всем мужским именам. Например, я только что спонтанно придумал приговорку к имени Кирилл — «Кирилл, пойдём ебать горилл!» И так далее в том же духе. Короче, подумайте об этом. Варианты присылайте по адресу: [email protected]. А то и не присылайте.

Для того, чтобы поддержать разговор, я чисто номинально спросил, где здесь принято курить, хотя догадывался, что скорее всего в сортире, и, получив немедленное подтверждение своей смелой гипотенузы, отправился по указанному адресу.

В сортире было не менее весело, чем в палате, и там действительно курили — меня никто не обманул. Этим достойным настоящего мужчины делом занималось там человек десять. Курили, в основном, всякое говно в лице «Беломора» и «Примы», но были и более продвинутые индивидуумы, между пальцами которых неторопливо тлели «мальборИнки» или «элЭминки». В обеих кабинках деловито срали «депрессивные». Ввиду того, что двери были до половины обрезаны, мне были видны их печальные сосредоточенные физиономии, выражающие неподдельное страдание. Вероятно, некоторые виды психотропных колёс вызывали запоры.

Когда я вернулся в палату, мои соседи уже начали играть в «тихий час». Все они лежали на спине, закинув ногу на ногу, подложив под голову руки, безразлично вперившись в потолок.

«Да, прикольная компашка. А впрочем, чего я хочу? Жизнь-то уже, в сущности, кончилась» — подумал я и тоже лёг в общепринятой здесь позе. Надо сказать, коллеги мои, видимо, действительно очень точно её рассчитали, ибо на душе мне сразу стало так бессмысленно и спокойно, что в каком-то смысле мне это даже понравилось.

У моего соседа, тридцатилетнего эпилептика Серёжи, имелся, блядь, транзисторный приёмник, каковой был включён и настроен, как водится, на волну «Русского радио», поскольку «Нашего» тогда ещё не придумали, а ведь именно ему передало свою позитивную эстафету «русское» незадолго перед тем, как окончательно поделило сферу влияния почему-то с «Радио-шансон».