XXS - [18]

Единственное помещение, в которое мы не могли заглянуть, это ванная. Но я заметила, что дверь в ванную приоткрыта. Не знаю, сколько мы с отцом орали, чтобы она открыла дверь. Когда стемнело, мы поехали домой. Всю ночь я проре­вела, потому что очень боялась за мать. Она ведь должна была нас услышать, почему же не от­крыла? Она наверняка была в ванной, живая или мертвая. Я лежала и думала, как же все будет без нее. Под утро, в воскресенье, я дошла до того, что уже хотела, чтобы она умерла. Тогда бы все нако­нец закончилось. Я убеждала себя, что так было бы лучше для нее, потому что у нее больше нико­гда не будет хорошей жизни, и лучше для меня, потому что мне больше не придется смотреть, как она сама себя губит, и сходить из-за нее с ума. В девять часов мы с отцом снова поехали к ней. Все было так же, как в субботу.

Проскакав перед дверью еще час, мы поеха­ли к владельцу квартиры, чтобы взять второй ключ. Вся эта история была ужасно неприятна.

Конечно же, нам пришлось объяснять, почему мы хотим попасть в квартиру. Мы ничего не скрыва­ли, и хозяин наверняка дал бы нам ключ, но у не­го запасного ключа просто не было, и мы с отцом снова вернулись к маминому дому. У меня больше не осталось никаких надежд , отец уже не знал, что делать. Но когда он заорал, что у него есть запас­ной ключ и сейчас он сам откроет дверь, мы услы­шали голос мамы: «Сейчас, открываю!»

А потом она спустилась вниз и распахнула дверь. Мы с отцом уставились на нее, а мама про­должала разыгрывать спектакль. «Как у вас дела? Что-нибудь случилось?» Она на полном серьезе делала вид, что ничего не произошло. Она все время над нами издевалась. Издевалась вчера, сегодня утром у даже когда мы стояли на ее по­роге. Я должна быть честной. Я не радовалась, увидев ее; я была разочарована, что моя мать не придумала ничего лучше, чем издеваться над соб­ственной дочерью. Я была вне себя, но не дала ей это почувствовать. Когда мы с отцом сели в маши­ну и поехали домой, я поняла, сколько народу ви­дело в субботу наши фокусы со стремянкой. Все проезжавшие таращились с самым глупым видом. Наверняка они задавали себе вопрос, что там эти двое крутятся под окнами. Я даже знать не хочу, сколько знакомых проехало мимо за это время.

Это все, что касается исчезновения матери. Странное чувство — знать, что над тобой изде­вается твоя собственная мать, издевается без всякой причины и ты даже не понимаешь, поче­му она это делает, но точно знаешь, что она из­девается и ей на всё наплевать.

Завтра снова школа. Наверняка мне придет­ся написать кучу пропущенных работ. И я долж­на буду всем объяснять, почему я так долго была в «больнице».

Пятница, 14 июня 1996

Итак, первая школьная неделя позади. Все оказалось совсем не так плохо, как я думала. Весь мой класс был со мной ужасно мил, теперь с ни­ми даже лучше, чем раньше. Но случилось и нечто ужасное. Марко, парень из моего класса, мертв. Я до сих пор поверить не могу, но он действи­тельно умер. И никто не смог мне точно объяс­нить почему. Он был неделю в больнице в Д., — там, где и я успела побывать, — а потом у него на­чалось внутреннее кровотечение, и он умер. По­хоже, что и врачи что-то схалтурили. Я не очень общалась с Марко, но в прошлом году в мае мы с ним и несколькими одноклассниками были в Д. на весеннем празднике. Там Марко подарил мне бумажную бабочку. Бело-желтую капустницу, ко­торая начинала блестеть, если на нее попадало солнце. Откровенно говоря, эта бабочка с самого начала показалась мне отвратительной, сама не знаю, почему я ее не выбросила. А теперь она при­клеена рядом с сообщением о смерти Марко в мо­ем дневнике и блестит, если на нее падает солнце.

До сих пор мне везло. Никто из моих знакомых пока еще не умирал, кроме учительницы музы­ки фрау Густафсон и мамы Амелии. А теперь вот Марко. Фрау Густафсон была замечательной женщиной. Говорила на семи языках и постоянно рассказывала про троих своих друзей, в которых попала молния. Она была уже старая, но вели­колепно играла на пианино. Правда, с ней у меня связаны и неприятные воспоминания. Был обыч­ный четверг, это еще в те времена, когда я верила, что мир более или менее нормален и справедлив. Мне было лет девять, я сидела за старым роялем фрау Густафсон и как ненормальная колотила по клавишам. Я никогда не играла по нотам, я и про­читать-то их не могла, я всегда играла на слух. Это у меня получалось. Но фрау Густафсон не нрави­лось, что ее ученица не обращает внимания на ноты. Поэтому она села рядом и начала кричать: «Смотри в ноты, София!» При этом ошметок ее десны упал прямо на ноту соль. Но я не струсила и продолжала играть, от всей души надеясь, что в этом проклятом этюде больше ни разу не встре­тится нота соль. От страха, что мне придется по­пасть туда, я все время ошибалась, пока фрау Гу­стафсон наконец не надоело и она не сыграла еще раз сама. После этого кусочек десны исчез. Какое счастье!

В конце концов пожилая дама умерла, потому что ее собственная кошка прыгнула ей на спину, и она от неожиданности упала с лестницы. С тех пор я ни разу не прикасалась к пианино.