XX век: прожитое и пережитое. История жизни историка, профессора Петра Крупникова, рассказанная им самим - [25]
И позднее, уже в раннее советское время, если из Москвы приезжал интересный человек, брат старался и меня пригласить на встречу, собиравшую обычно большую аудиторию – русских, латышей, евреев.
Помню, приехал как-то русский советский писатель Николай Вирта. Любопытная личность – попович, в 1920–1921 гг. в доме его отца-священника был штаб крестьянского восстания. Руководил им эсер Александр Антонов, поэтому и само это восстание называли Антоновским, или Тамбовским[50], участников бунта – антоновцами. Вместе с Кронштадтским мятежом[51], подавленным в начале 1921 года, эти народные выступления создали серьезную угрозу для советской власти. Отца Вирты позже расстреляли, а он сам написал роман «Одиночество», в котором описал антоновцев как живых страдающих людей, а не плакатных злодеев. Когда роман вышел, газета «Правда» обрушилась на него с уничтожающей критикой. В это время Вирта получил путевку в Дом творчества писателей. Когда он там появился, ему было сказано: «Вообще-то у нас нет мест. Но раз приехали, что-нибудь придумаем…» и отвели какой-то угол возле мощного вентилятора – ни спать, ни работать в этой щели было нельзя, но другой возможности, по словам администрации, не было. Через пару дней ему дали телефонный номер – просили позвонить в Москву. Вирта позвонил. Трубку поднял секретарь Молотова: вам следует явиться в Москву. Молотов – ближайший сподвижник Сталина. Ну, все, подумал он, со мной кончено… В Москве Молотов его принял с большой любезностью (эти люди, когда хотели, могли быть чрезвычайно любезными). Молотов сказал: «Знаете, я прочел вашу книгу, она весьма интересна, мне понравилась. И товарищу Сталину нравится». Вернувшись в писательский дом, Вирта не смог открыть дверь своей норы. Ключ почему-то не подходил. Он отправился к директору. Да, этот ключ уже не годится, сказал тот. Но и дверь у вас будет другая. Оказывается, для него нашелся номер люкс – первоклассные двухкомнатные апартаменты. Так Николай Вирта внезапно стал официально признанным писателем.
В тот приезд Вирта вместе с женой моего брата Мирой путешествовал по Латгалии. Вирта – потомственный крестьянин, в русской латгальской избе он чувствовал себя, как дома, войдя, знал, в какую сторону обратиться, чтобы осенить себя крестом. Когда он гостил у нас дома, мы долго говорили и в конце задали ему вопрос – что на самом-то деле произошло в 1937 году? Вирта застыл, уставил взгляд в пол и сказал: «Это был год, когда планомерно уничтожалась лучшая часть советской коммунистической интеллигенции». Ни слова больше, и никто его затем уже ни о чем не спрашивал. Он тогда очень рисковал – в новой, только что состоявшейся советской республике произнести такое.
Потом, уже после войны, Вирта написал много правильных книг, получил Сталинскую премию, построил себе большую дачу и спился. Были еще какие-то скандалы по женской части. Это все его окончательно доконало. Но в моей памяти он остался человеком, который сначала застыл от опасного вопроса, уставился взглядом в пол и – не захотел, не посмел солгать.
Григорий работал бухгалтером в швейном ателье мужской гражданской и военной одежды на бульваре Райниса, 11, принадлежавшем Гутману Либесману. Хозяин, Либесман, был старый человек, начавший дело еще при царе и обретший большую популярность; его имя можно встретить даже на страницах латышской прозы, скажем, в книгах Роберта Селиса. Все генералы Латвийской армии шили у него свои мундиры, ибо когда-то, еще при царе в его же мастерской шили свою юнкерскую и первую офицерскую форму. Причем Либесман никогда не отказывал юношам из Рижской военной школы в кредите. Поэтому в случае нужды он мог взять телефонную трубку и позвонить генералу Балодису, военному министру, которого по русскому обычаю называл по имени-отчеству.
Но столь возвышенная служба не мешала моему брату быть коммунистом-подпольщиком. Благодаря ему, я тоже рано, в возрасте четырнадцати-пятнадцати лет, когда еще живы были родители, вступил в подпольную организацию. До 1938 года работал в комсомольском подполье, но это больше походило на детскую игру в тайную организацию. Мы собирались, говорили о политике, читали что-то из ленинских работ, из брошюр Сталина, притом не понимая толком ничего из того, что происходило в Советском Союзе. В этих кружках занимались, грубо говоря, болтовней. Потом, столкнувшись с советской действительностью, мы поняли, что были по- детски наивны. Но это время интеллектуально не прошло для меня бесследно. Я пытался мыслить в марксистских категориях, – теоретически в марксизме как методе исследования есть смысл. Годы подполья бесспорно повлияли и на формирование моего характера.
Я упоминал уже, что мой выбор – участие в подпольной работе – никак не был связан с семейной традицией. Отец к тому времени вообще ничего не понимал и фактически оказался вне реальной жизни. Мать однажды вечером, когда мы остались вдвоем, вдруг спросила: «Ты что, тоже ввязался в подполье?». «Да», – отвечал я. «Ну вот. То я боялась за одного сына, теперь надо бояться за двоих. Ты уверен, что это твое собственное решение, что ты не подражаешь кому-то?» – «Мне кажется, я все обдумал». – «Ну, если ты сам выбрал свой путь, иди, не смею возражать. Только учти, мальчик мой, легко не будет, и тебя ждет немало разочарований».
