XV легион - [70]

– Не презирай нас, Делия, – грустно сказал Виргилиан, – сто лет в этом доме славили Минерву.

– Я не презираю.

– Я славлю не мрамор, из которого сделана статуя, а идею разума, которую она воплощает.

– Но идеи, которые ты чтишь, суетны, призрачны. Осуждены на гибель.

Ресницы у Делии взволнованно трепетали. Вечером, за столом, точно вспомнив об утреннем разговоре, Делия неожиданно спросила:

– Почему ты так цепляешься за олимпийцев? – и в голосе ее чувствовалось раздражение.

Виргилиан с недоумением посмотрел на нее и пожал плечами. Они только что говорили о самых обыденных вещах, о том, что в этом году в Кумах мало приезжих из Рима, и такой вопрос мог удивить.

– Почему ты спрашиваешь об этом? Откуда у тебя желание вести теологические споры?

– Потому что это безумие.

– Что – безумие? Чтить богов, гармонию мира?

– Это не гармония, а...

Делия смотрела на него пронзительными глазами, как на врага, но не находила нужных слов, чтобы выразить свои мысли.

– Ну, мой милый философ...

– Да, не гармония, а мрак. Неужели ты, читавший столько умных книг, не понимаешь, что все меняется на наших глазах и мир становится другим? Ты сам об этом говорил.

– Предположим, что говорил. А что же дальше?

Его забавляло, что Делия хмурит брови, ведет беседу о таких вещах.

– А вы по старой привычке все еще посещаете храмы, приносите жертвы. Как будто мировой гармонии нужен запах жареного мяса!

– Ах, Делия! Не так все это просто, как ты думаешь. Разум правит миром тысячелетия. Хорошо или плохо, но он сохраняет порядок в нашей жизни, направляет течение светил, смену времен года... Разум природы...

Он вспомнил разговор на остийском пляже, но Делия прервала его:

– Подумаешь, какой порядок! Это ложная мудрость. Кому тепло от такого порядка? Злым, наглым, жирным. Или, может быть, десятку философов, которые любят разбираться в таких тонкостях, как... А что делать непросвещенным, жалким беднякам? Огромным толпам, у которых ничего нет, ни надежды на лучшую участь, ни радости? Какой смысл жизни у них, с вашей гармонией? У раба, что вращает мельничный жернов?

– И раб нужен в этой гармонии! Не всем же...

– Но ты спроси этого раба, желает ли он участвовать в вашей прекрасной гармонии!

Виргилиан ничего не нашел ответить на этот вопрос. Не говорил ли он такие же слова сам, когда заходила речь о несправедливости в этом мире?

– А богини улыбаются блаженно и отстраняют прелестными руками все земные заботы, все трудности человеческой жизни, – продолжала Делия и, отвернувшись, стала смотреть в окно, где видны были голубеющие холмы, черно-зеленые деревья и где Теофраст переругивался с кем-то по поводу разбитого кувшина.

Виргилиан с беспокойством взглянул на подругу, не зная, что подумать. Еще никогда Делия не говорила таким тоном, с таким волнением, не давая ему вставить слово в защиту блаженных богов, на которых она так обрушилась. Может быть, она и права. В самом деле, какой смысл в такой судьбе? Есть, пить, жить, а потом умереть. Как червь! Рано или поздно род человеческий должен будет решить, стоит ли жить на земле только ради брюха. Но ведь решений много. По-разному решали этот вопрос Сенека и какой-нибудь скептик и насмешник вроде Лукиана. Вот создал же Платон прекрасную картину мира. Жаль все-таки было бы нарушать ее ради спасения какой-нибудь душонки, ничтожной, зябнувшей в холодном воздухе философии.

Виргилиан размышлял, и чем больше размышлял, тем более путался в противоречиях. Примирить эту жалкую, озябшую душонку с красотой платоновского мира было невозможно. И в то же время он понимал, что и эта душонка имеет право на существование и что с прекрасным, но равнодушным миром нет у нее силы расстаться навсегда. Христиане слишком суровы и несправедливы. Они не могут или не хотят понять, что если бы не гений философов Сенеки и Сократа, то едва ли слово Того, Кто был распят в Элии Капитолине, дошло бы до сердца поклонников олимпийских богов. И потом, кому вредит этот милый мир, эти маленькие радости? Как те игрушки, с которыми играют дети, глиняные свистульки и лошадки, шарики из слоновой кости, куклы. Весь мир – прекрасная большая игрушка, которую дали поиграть, а потом она разобьется, и ничего не будет. И Виргилиан почувствовал при этой мысли какую-то пустоту. Не за что было ухватиться. Все висело на тоненькой нитке. Вот-вот нить оборвется, и тогда уже некому будет думать о судьбах и смысле земного существования...

Делия закашлялась. Ее плечи вздрагивали, как будто ее трясла чья-то невидимая рука. Она поднесла ко рту платок. На нем было пятно крови.

Просыпаясь утром, Делия видела из окна (помещение, в котором стояло их ложе, находилось на верхнем этаже) божественную линию морского горизонта и лиловеющий остров Прохиту. Над домом пролетали иногда с веселым писком ласточки перед отлетом в Африку. Слышно было, как на дворе журчала струя воды у источника. Нумерий кричал рабыне:

– Эллея, принеси хлеб!

Они вставали и совершали утреннюю прогулку на холмы, к лозам. Там, в тени смоковницы, они садились на обрубок дерева и смотрели на море, сияющее под прекрасным италийским солнцем. Время от времени мимо проходил корабль, так близко, что они могли рассмотреть корабельщиков, снасти, знаки, вышитые на надувшемся парусе. Корабли шли в Рим, везли из Сицилии шерсть и баранов или оливки из Африки, мрамор из Эллады. Что происходило в Риме, они не знали. Никто им не писал, никого они не видели в деревенской глуши. Но однажды появился перед ними Скрибоний, с посохом в руках, усталый и похудевший.