XV легион - [59]

Он увлек гостей в дом, в таблинум, где на полках хранились драгоценные свитки.

– Посмотри, Виргилиан, вот Марциал. Может быть, современный автору список. Может быть, тот самый, о котором поэт говорит в эпиграмме к Луперку. Посмотри, какая каллиграфия! А здесь «Сильвии» великого Стация. Эти большие свитки – Колумелл. Весь Фукидид. «Альмагест» Птолемея...

Он переходил от полки к полке, выискивая интересные для Виргилиана книги.

– Взгляни, Виргилиан! Трактат Арриана «О людях экватора». Список Филона Александрийского. Прокопий уверял меня, что он принадлежал самому Туллию Цицерону. Это «Хроника» Флегонта Тральского. Один приятель умоляет продать ее ему. Он, кажется, из христиан.

– А зачем она нужна христианину?

– В ней есть какие-то доказательства о событиях, что произошли в Иудее, когда был распят основатель христианской секты. Я не знаю. Вот «К самому себе» Марка Аврелия.

Виргилиан дольше других задержал в руках книгу благородного императора. Веспилон говорил Делии:

– Ничего не может быть приятнее сельской жизни. Здоровый воздух, тишина, здоровая пища.

Виргилиан прислушался к разговору.

– Вот кто имел мужество претворить в действительность мечты о варварских дубах и хижинах.

– Делия, – сказал он, – хочешь, и мы покинем Рим, будем жить на лоне природы? Хочешь, мы уедем в Оливиум? Ты увидишь прелестные места, море и необыкновенные закаты.

– Поедем, – пожала плечами Делия.

С некоторых пор Делия стала кашлять. Когда Виргилиан спрашивал, что с нею, не нужно ли пригласить врача, Делия сердилась:

– Ничего, это пройдет.

Но кашель не проходил. На пищу она смотрела теперь с отвращением, худела, сделалась молчаливой.

– Что с тобою, Делия? – спрашивал Виргилиан.

– Мне хорошо, – отвечала она другу, – просто я немного устала. Это пройдет.

Виргилиан сам устал до крайности от Рима, от путешествий, от книг, от мелочей жизни. Иногда он спрашивал себя, для чего он живет на земле, и не находил ответа. Чтобы попытаться найти в жизни смысл, он все чаще и чаще стал думать о смерти. Представляя себя мысленно на смертном одре, ему легче было найти отправную точку для размышлений. Не все ли равно, радоваться или плакать, читать Платона или предаваться пьянству, если в один печальный день ничего не останется от него, кроме безобразного трупа? Стоит ли труда страдать, бодрствовать, насыщаться, если человека все равно съедят гробовые черви? Но неужели между ним и подохшим ослом нет никакой разницы? Конечно, нет. Не мог же он верить в милые сказки о загробных Елисейских полях, где можно встретиться с тенью Платона или Ахиллеса. Или, как говорил ему Аммоний, надо раствориться в гармонии мировой души, чтобы когда-нибудь снова появиться под солнцем хотя бы в образе недолговечного одуванчика, прошелестеть в тростниках мимолетным ветерком, воплотиться в маленькой былинке? Не о таком ли воскресении говорил ему Иерофант в Элевзине, вручая, как символ будущей жизни, пшеничный колос?

Дела у Виргилиана были плохи. Дядюшка требовал, чтобы он оставил «потаскушку» и угрожал лишить наследства. Зима была трудная и скучная. Весна не принесла никаких изменений, несмотря на победы над парфянами. Война еще не была окончена. Император оставался на Востоке, готовясь к новому столкновению с полчищами Артабана. Но даже издалека он давил Рим своим безумным высокомерием, капризами, недоверием ко всем и ко всему. Макретиана он засыпал распоряжениями о конфискациях и арестах, и жить в Риме стало тревожно.

Дядя Виргилиана хворал. А между тем император затевал открыть в Антиохии новый грандиозный банк и желал привлечь к этому делу римские капиталы. Виргилиан опасался, что ему опять придется отправиться на Восток с дядюшкиными поручениями. Поэту делалось скучно при одной мысли о кораблях и повозках.

Делия забросила свои танцы. Они казались ей теперь глупым кривляньем. С того дня, когда она услышала огненные слова Тертуллиана, в ней произошла какая-то перемена. Если бы не Виргилиан, она бросила бы все, Рим и цирк, и переселилась бы к матери в Александрию. Она не могла без отвращения вспоминать о прошлом, о слюнявом старичке Аквилине, о ночах, проведенных среди развратников и повес за пиршественным столом, где ее заставляли танцевать «осу». Но ее удерживала в Риме любовь к Виргилиану. Он так не походил на других своими сомнениями, своими мечтами о иной, прекрасной и справедливой жизни. Одному ему она отдавала свое тело, видя, как тянутся к ней руки Виргилиана. И все-таки порой ее обуревали страшные сомнения. На ложе, рядом с Виргилианом, в бессонные ночи, когда поэт спал, утомленный любовью, ее мучили мысли о гибели, о вечном огне, уготованном грешникам. А разве она не последняя из грешниц? Она смутно помнила слова, что желающий спасти свою душу погубит ее. Что надо было сделать, чтобы спастись? Она была христианкой с детских лет, но не знала ни догматов, ни молитв и в церкви бывала редко. Когда она слышала краем уха споры христиан о Логосе, ей казалось, что люди играли с огнем. Все, что привлекало ее к вере матери, была та нежность, которую чувствовала она к Христу, оплеванному, одинокому, распятому, пострадавшему за всех несчастных и бедняков, за всех тех, на кого с таким презрением взирает Рим. Иногда она вставала с постели, так, чтобы не разбудить Виргилиана, и молилась. Молиться она не умела. Тысячи раз она повторяла шепотом: