W, или Воспоминание детства - [31]

Дискриминационные меры второй группы непредсказуемы; они возникают по прихоти Организаторов и, в частности, Руководителей забегов. Болельщики, хотя и в значительно меньшей степени, тоже могут в этом участвовать. Суть заключается в том, чтобы ввести в забег или одиночное соревнование нарушающие элементы, которые могут ослабить или усилить эффект полученного на старте гандикапа. Например, в соревновании по бегу с препятствиями барьеры иногда чуть сдвигают на дорожке одного из соперников, который не может пройти их сразу и сбивается из-за этого с ритма, отчего страдает его результат. Или в самый разгар забега какой-нибудь лукавый Арбитр может вдруг крикнуть: СТОП! В этом случае соперники должны остановиться, замереть в момент рывка, чаще всего в неустойчивой позе, и тот, кто удержится в ней дольше других, будет, вероятно, объявлен победителем.

XXIII

В один из весенних или летних четвергов 1944 года, во второй половине дня мы отправились на прогулку в лес со своими полдниками или, скорее, наверняка с тем, что называлось полдниками, в школьных ранцах. Мы дошли до поляны, где нас ждала группа партизан и отдали им свои ранцы. Помню, как я был горд, когда догадался, что наша встреча была вовсе неслучайной и что обычная по четвергам прогулка была на этот раз лишь удачным поводом для снабжения провизией участников Сопротивления. Кажется, их было человек двенадцать: нас, детей, не меньше тридцати. Для меня, они, конечно же, были взрослыми, но, как я теперь понимаю, им было чуть больше двадцати. Многие носили бороды. Лишь у немногих было оружие; у одного из них, в частности, на ремне висели гранаты, и эта деталь потрясла меня более всего. Сейчас я знаю, что это были защитные гранаты, которые бросают при отступлении, и стальной гильошированный корпус которых разрывается на сотни смертоносных осколков, а не наступательные, которые бросают перед собой, когда идут на штурм и от которых куда больше испуга и шума, чем действительного ущерба. Не помню, была ли та прогулка единственной или она повторялась несколько раз. Лишь много лет спустя я узнал, что директрисы колледжа «были в Сопротивлении».

Более чёткое воспоминание у меня осталось от другой, послеполуденной прогулки, устроенной за несколько дней до Рождества, несомненно, в 1943 году. Нас было гораздо меньше, возможно, человек пять-шесть, кажется, я был единственным ребёнком (на обратном пути я устал, и преподаватель физкультуры нёс меня на плечах). Мы пошли в лес за рождественской ёлкой. Именно тогда я узнал, что сосны и ели — совершенно разные деревья, что я называл ёлкой сосну, что настоящие рождественские деревья — ели, и что ни в Виллар-де-Лан, ни даже во всей провинции Дофине ели не растут. Ель выше, прямее и темнее, чем сосна; чтобы её найти, надо было ехать в Вож. Итак, мы срубили всё-таки сосну, точнее, верхушку сосны, нижняя часть ствола которой была совсем без веток. Кажется, в нашей группе, кроме преподавателя физкультуры, был ещё повар и сторож колледжа, мастер на все руки; нашим лесорубом пришлось стать, конечно, ему: он прицепил к своим горным ботинкам огромные крюки дугообразной формы и забрался под самую вершину, обхватывая ствол кожаным ремнём, который удерживал в руках (много позднее, лет в двенадцать-тринадцать, я увидел идентичный манёвр, но на этот раз так действовал электромонтёр, забиравшийся на телефонный столб).

В канун Рождества, мы установили дерево в большом, выложенном плитками зале колледжа. Мы украсили его и замаскировали удерживающую его в вертикальном положении деревянную опору мхом и коричневой бумагой, которая изображала камень; ей же мы устлали дно яслей. Я помню эти сокровища, звёзды, гирлянды, свечи и шары (в остальное время года они спали на чердаке колледжа), но тогдашние шары были не такие, как сейчас, очень тонкие стеклянные пузыри, покрытые очень блестящей серебряной амальгамой; раньше их делали из папье-маше и раскрашивали чаще всего в довольно тусклые цвета.

Ночью, вероятно, после полуночной мессы, во всяком случае, в моём воспоминании, уже очень поздно, мы подшутили над преподавателем физкультуры, который, как и все мы, поставил свои ботинки под дерево (пару огромных лыжных ботинок, которые могли быть вместилищем разве что для сногсшибательного подарка), положив в один из них гигантский пакет наверченной обёрточной бумаги, внутри которого, в качестве единственного и высшего подарка, лежала одна крохотная морковка.

Я ушёл спать. В спальне я был один. Посреди ночи я проснулся. Не думаю, что вопрос, который меня мучил, непосредственно касался Деда Мороза, но мне не терпелось узнать, досталось ли мне что-нибудь в подарок.

Я поднялся с кровати, бесшумно открыл дверь и босой направился по коридору, ведущему к галерее, которая шла по всему периметру зала. Я опёрся о балюстраду (она была почти такой же высоты, как я: в 1970 году, приехав в колледж, я хотел принять ту же самую позу и был ошарашен тем, что балюстрада доходила мне всего лишь до пояса…). Полагаю, что в моей голове вся сцена застыла, закоченела: окаменевшая, неподвижная картина, воспоминание о которой сохранилось у меня на телесном уровне, вплоть до ощущения, когда я вцепился руками в решётку, до осязания холодного металла, когда я прижался лбом к перилам балюстрады. Я посмотрел вниз: света было немного, но спустя какое-то время мне удалось различить большое украшенное дерево, наваленную вокруг него обувь и торчащую из моего ботинка большую прямоугольную коробку.