Взвод - [22]
Жестоко боролись с «барахольством» Гришин и все комсомольцы взвода.
Устраивали товарищеские суды, изгоняли из взвода, один раз даже на месте преступления выпороли пойманного вора (за это крепко попало от командира бригады).
К приходу в Таврию «барахольство» прекратилось.
У взвода были свои боевые традиции.
Комсомольцы помнили геройскую смерть Мамина, Павленка и других комсомольцев. Эти боевые традиции помогали крепить спайку во взводе, растить сознательность ребят.
К зиме Врангеля кончили.
Марш от Днепра до Геническа, бой за Чонгарский мост, Перекоп и поход в Крым вписали в историю взвода не один бой, не один поступок такой, как Мамина.
Полки бригады, покончив с противником, расположились на левом берегу Днепра, в тридцати километрах от Александровска.
В последних боях под Чонгаром был ранен в руку и ногу командир бригады. Это произошло на глазах всего взвода. Дивизия, в составе которой была и бригада Нагорного, выполняя приказ реввоенсовета армии, прорвалась в тыл отступающих от Мелитополя в Крым врангелевских частей и загородила им дорогу через Чонгарский мост. На бригаду Нагорного шли главные силы белых. Надо было сдержать их во что бы то ни стало. Две дивизии пехоты и корпус конницы против одной бригады. На одного бойца бригады — десять человек противника. Помощи ждать неоткуда.
Удачно маневрируя, Нагорный старался втягивать противника в бой по частям. Отдельные части белых, отрывавшиеся от главных сил, бригада уничтожала неожиданными и лихими атаками с флангов.
Два раза удавался такой маневр. Белые поняли хитрость комбрига и начали действовать осторожно.
Нагорный ждал с минуты на минуту полков дивизии, шедшей к месту боя его бригады.
Нужны были последние усилия для выигрыша времени. Нужно было атаковать противника.
Нагорный бросил бригаду в атаку. Одним полком ударил с фланга, а другим в лоб.
Около себя оставил только взвод Гришина — последний резерв.
Брошенный в лобовую атаку полк проскочил первые линии наступающего противника. Атакованные побросали винтовки и подняли руки. Волна клинков покатилась дальше. Нагорный увидел, как опешившие под натиском белые солдаты вновь схватили винтовки и открыли огонь в спину атаковавших. Думать было некогда. По одному возгласу комбрига двадцать ребят вырвали из ножен клинки и бросились… Горстка на сотни. Первый же залп белых смел половину взвода. Не почувствовав боли, упал Нагорный.
— Назад, назад! — закричал, поднявшись, раненый комбриг. — Подобрать раненых и галопом в балку, — отдал он приказание побелевшими губами.
«Свое дело сделали. Огонь заставили повернуть на нас, а полк теперь далеко», — мелькала только одна мысль.
Оставив двух убитых и забрав восемь раненых, взвод откатился в балку. Здесь наспех перевязали раненых. В подъехавшую пулеметную тачанку положили Нагорного. Один тяжелый пулемет и восемь ребят вели огонь по белым, отвлекая их от прорвавшегося в тыл полка. Комбриг руководил горсткою стрелков, сидя в тачанке.
— Чаще огонь. Патроны берите из тачанки. Шире расползитесь друг от друга! — кричал он в промежутки между «работой» строчившего пулемета. — Держаться здесь до последнего патрона.
В цепь стрелков, морщась от боли, вползли ребята, раненные в атаке. Только когда наблюдатель крикнул: «Наша дивизия подходит!», Нагорный, белый, как мука, откинулся на облучок тачанки, а раненые в цепи почувствовали рвущую тело на куски боль.
Бригада Нагорного задержала противника. Взвод Гришина в этой последней схватке блестяще решил поставленную перед ним задачу.
Раненый не захотел бросать бригаду и лечился, не сдавая командования, «на ходу».
Гришин долгие зимние вечера просиживал у Нагорного, то читая ему газеты и книги, то слушая боевые воспоминания.
В холодную ночь под наступавший двадцать первый год, как обычно, сидел Гришин у комбрига.
Раненый полулежал на кровати, а Гришин подбрасывал в печь дрова.
— Ну вот, похоже, войне конец. Побьем банды внутри, и баста, — вздохнув, сказал Нагорный.
— Куда ты, Гришин, думаешь после конца податься? — неожиданно спросил он Гришина.
Не раздумывал, Гришин ответил:
— Я с вами останусь. Куда вы, туда и я.
В печке трещали дрова. За окном выла метели.
Услышал Гришин глухо прозвучавший голос командира бригады:
— А что я тебе? Почему со мной?
Тон ли спрашиваемого или неожиданность такого вопроса заставили Гришина повернуть голову к лежавшему.
— Потому, что вы мне — как отец родной. Я, ну, как это сказать, люблю вас больше даже, чем отца и мать… я…
Гришин не кончил.
Командир бригады, с трудом поднявшись, шагнул к нему. Обнял до хруста. Потом отошел к кровати, несколько раз кашлянул и лег.
— Нервы-то никуда стали. Эх-хе-хе, старость подходит! Да мне теперь и умереть не страшно: смена есть… — сказал Нагорный, улыбаясь чему-то. — Иди сюда ко мне и послушай, что я себе расскажу. Садись вот сюда, поближе ко мне, — указал он место на кровати. — Сколько тебе лет?
— Семнадцать скоро.
— Тебе семнадцать будет скоро, а мне сорок пять. Дай-ка мне спички, буду курить и рассказывать.
Комбриг затянулся раза два и начал:
— В тысяча девятьсот четвертом году весной в Юзовку пришел я двадцатичетырехлетним парнем. Бежал я от царской полиции из города Саратова. Служил там слесарем в железнодорожных мастерских.
