Взрыв - [2]

Печаль заполняет его до отказа. Печаль и скорбь. Жаль близких. Сам-то был – и не стало. А мать? Она сердечница, сляжет и не поднимется. Отец покрепче. Отечественную прошел. Но винить себя будет всю жизнь. Это батя сказал: оставайся-ка, сынок, в армии, почетнее нет дела для мужика – Родину защищать. Николай тогда, после срочной, на распутье стоял. Будущее представлялось зыбким, неопределенным. А на службе все надежно: ни упасть не дадут, ни пропасть, накормят, оденут, к делу приставят. Вот и пошел в школу прапорщиков. Вот и нашел свою тропу…

Колышется волнами людское море. Все громче, ближе гортанный прибой голосов. Намаз до восхода самый длинный, состоит из сорока стихов Корана – об этом рассказывал лектор на политзанятиях. Длится он верных полчаса. Последние полчаса отмеренной ему жизни.

Духи, подходившие к столбу, вели себя иначе, чем вчера. Они складывали на груди руки, почтительно кланялись и, вскидывая глаза, что-то шептали. Перед мусульманами висел теперь на столбе не просто кафир, а жертва, угодная Аллаху. Догадка эта не вызвала у Пушника ярости. Происходящее его уже не касалось. Последнее, о чем можно бы пожалеть: зачислят старшину роты без вести пропавшим. А это как клеймо: то ли жив человек, то ли нет; погиб, как подобает солдату, или струсил, сдался, подонок, в плен добровольно…

Вдалеке послышался рокот двигателя. Николай вздрогнул. Показалось, идет «вертушка». А вдруг! Вспыхнула дикая надежда. Свои! За ним! Разгонят толпу огнем и…

«Джип» вывернул из-за скалы, не сбавляя скорости, промчался через плац, заставив толпу поспешно освобождать дорогу.

Николая оставили последние силы. Мгновенный переход от надежды к отчаянию не прошел бесследно.

Тем временем «джип» остановился у столба. В кузове без тента, тесно прижавшись, сидели восемь человек в одинаковых грязно-серых балахонах. Рядом с водителем вольготно развалился девятый – в сиреневом атласном халате и белоснежной чалме. Черная окладистая борода, пышные усы с загнутыми книзу концами, большие глаза-маслины под широкими крыльями бровей – все было ярко, но и благообразно. Разве что взгляд, брошенный в сторону распятого шурави, казался злобным, да ноздри, почуявшие запах крови, нервно подрагивали.

«Еще один приехал полюбоваться мучениями жертвы Аллаха», – подумал Пушник. С трудом разлепив набрякшие веки, он взглянул в холеное лицо чернобородого, который успел выйти из машины и широким жестом благословлял толпу. Движения его были плавными, величественными, исполненными достоинства. Мягко огладив бороду ладонями, чернобородый простер руки к небу. Вокруг расступились, склонившись в поклоне, выражая тем самым приехавшему большое почтение.

Чернобородый что-то сказал. Сидевшие в кузове «джипа» выпрыгнули из машины, окружили хозяина. В руках автоматы, на поясах – гранаты, ножи, пистолеты… Чернобородый покосился на ритуальный столб, качнул массивной головой. Резкая команда словно стегнула. Трое охранников бросились к столбу. Один вскарабкался наверх, несколькими взмахами кинжала перерезал проволоку, стянувшую руки и ноги Пушника. Как сноп, тот рухнул вниз. Но упасть на землю не дали. Подхватили на лету и понесли к машине.

Толпа взревела. У душманов отбирали угодную Аллаху ритуальную жертву – такого оскорбления они, похоже, не собирались простить даже такому высокопоставленному лицу, каким, несомненно, являлся чернобородый.

Николай с ужасом наблюдал за этой картиной Он, когда вдруг сняли со столба, будто с того света вернулся. Но теперь его неожиданный освободитель сам попал в цейтнот. Еще мгновение – и озверевшая толпа сомнет охрану, схватит свою жертву, расправившись заодно с теми, кто хотел ее отобрать.

Однако чернобородый не дрогнул. Презрительно оглядев толпу, он подал знак командиру охраны. Тот выступил вперед, злобно крикнул: «Нис!»[2]. Подняв автомат, дал поверх голов длинную очередь. Николая тем временем завернули в брезент, уложили на дно кузова. Следом туда попрыгали охранники. «Джип» сорвался с места и помчался, набирая скорость.

Машину мотало из стороны в сторону. Голова пленного болталась между сапогами и автоматами. Он медленно проваливался в черную без дна яму…

Прикосновение чего-то мокрого и холодного, приятно щекочущего возвращало из небытия. Сквозь ресницы Николай увидел сухонького старичка с редкой бороденкой. Сосредоточился на обнаженных до локтя руках – худых, пергаментно-желтых, с большими ладонями и длинными костлявыми пальцами. Старик смачивал большой ком ваты в розовом растворе, наполнявшем стеклянную чашу с загнутыми внутрь краями, и тщательно обтирал распростертого на кровати Николая. В воздухе стоял запах спирта, камфары и еще чего-то, похожего на мяту или тмин.

Увидев, что шурави очнулся, старик улыбнулся. Раскосое, растрескавшееся, как высушенная зноем земля, лицо его было покрыто глубокими бороздами. Он что-то залопотал, знаками показал: нужно перевернуться на живот. Николай повиновался. Ощущение, будто с него счищают коросту и тело обновляется, наполняло счастьем.

Осмотревшись, прапорщик увидел, что лежит в комнатке с зашторенными окнами. Постель с белоснежными, накрахмаленными до хруста простынями вызывала блаженное состояние покоя и умиротворения.