Взрыв корабля - [7]

Разбашу он вручил личную печатку, мне — корабельный перстенек в виде серебряной якорь-цепи с накладным крестом и якорьком, Симбирцеву — нагрудный знак офицера-подводника русского флота.

В узкое полукруглое окно вплывал вечерний шар тунисского солнца. Оно уходило за Геркулесовы столпы, чтобы подняться утром с той стороны, где в далекой синей мгле, за ливанскими кедрами и стамбульскими минаретами, белеют севастопольские бастионы…

Глава вторая. Перстень с «Пересвета»

Я был уверен, что вся эта бизертская история закончилась для меня раз и навсегда преданием севастопольской бухте еникеевского кортика. Я и подумать не мог, что очень скоро она продолжится, да так, что имя «Пересвета» на многие годы лишит меня душевного покоя и поведет в долгий путь, то печальный, то радостный — по городам, архивам, библиотекам, домам… Я прочту никем не придуманный и никем не записанный роман в письмах, документах, фотографиях, сохранившихся и исчезнувших, роман в судьбах книг, моряков и их кораблей.

И я в самом деле прочитал его под стук вагонных колес, скрип старинных дверей, шелест архивных бумаг. Прочитал, как давно ничего не читал — с болью, с восторгом, с замиранием сердца. И уж, конечно, мне не пересказать этот роман так, как я его пережил там — под сводами хранилищ памяти и в стенах многолюдных ленинградских — петроградских еще — квартир, в суете чужих столиц и благородной тиши библиотек. Я попробую лишь расположить события и встречи, открытия и находки в том порядке, в каком они мне выпали…

Если бы я был художником и мне, поручили проиллюстрировать эту повесть, я бы изобразил широкий стол, заваленный старинными фотографиями, архивными выписками, письмами, книгами с бахромой закладок. За столом, врастая в свитер бородой, сидит, обхватив голову, человек в очках. Вокруг него причудливо сплелись и нагромоздились высокотрубные корабли — дымящие, палящие, гибнущие; медальоны с портретами моряков в эполетах и в бескозырках, матросов с «Авроры» и лохматые папахи всадников Дикой дивизии, филиппинские пальмы и питербургские особняки, водолазные шлемы и шляпки с вуалями, пески египетских пустынь и снега блокадного Ленинграда…

Высокотрубные корабли дымящие, палящие и гибнущие — это крейсера «Рюрик», «Олег», «Аврора», «Жемчуг», эскадренный броненосец «Пересвет», посыльное судно «Млада» и пароход «Рошаль»… Портреты в медальонах: вот этот, с белым крестиком офицерского Георгия на расшитом мундире, с длинными замысловато изогнутыми усами — последний командир «Рюрика» и последний командир «Пересвета» капитан 1 ранга Иванов-Тринадцатый. Унтер в косматой папахе всадника Дикой дивизии, он же старший офицер злосчастного крейсера, Михаил Домерщиков. Сухощавый матрос с погончиками охотника-вольноопределяющегося — летописец «Пересвета», затем известный советский яхтсмен Николай Людевиг. Ну а бородач за столом — автор этих строк; в позе крайнего отчаяния он пребывает потому, что решительно не знает, с чего ему начать.

Я и в самом деле не знаю, с чего начать…

Может быть, начать с того, что в 1934 году в одной из харбинских курилен опиума объявился некто Аркадий Нишкин, который заявил, что это он взорвал в конце первой мировой войны русский крейсер «Пересвет»…

Или с того, как попросту, по-человечески разрыдался перед последней — неоконченной — картиной Айвазовского «Взрыв корабля» герой русско-японской войны каперанг Иванов-Тринадцатый, только что переживший взрыв своего корабля…

И все-таки я начну с того, чем, собственно, продолжилась для меня бизертская история.

Вена. Апрель 1975 года

Непривычно, должно быть, выглядели наши черные флотские шинели на улицах сухопутной Вены. Но венцы знали: к ним с визитом дружбы пришли советские речные корабли, наследники тех самых дунайских бронекатеров, что в апреле сорок пятого освобождали здешние берега от гитлеровцев.

Я участвовал в этом мирном походе как корреспондент «Красной звезды».

Гости в форменках были нарасхват: бургомистр Вены дал в ратуше большой обед в честь советских моряков. Потом отряд разбился на группы: одна поехала на встречу с венскими комсомольцами, другая — в понтонный батальон австрийской армии, а наша — с баянистом, танцорами и певцами — в клуб прогрессивной эмигрантской организации «Родина». Соотечественники, осевшие в Австрии в разные времена и по разным причинам, встретили нас радушно, усадили за большой чайный стол. Моими соседями оказались старушка из княжеского рода Бебутовых и немолодой — лет за семьдесят, — но весьма энергичный, как я понял — венский юрист, назвавшийся Иваном Симеоновичем Палёновым.

Меня интересовала Бебутова — в разговоре выяснилось, что она из рода Багратионов; венский юрист попытался вклиниться в нашу беседу, сообщив, что и его прадед тоже участвовал в Отечественной войне 1812 года, оставив след в ее истории. Однако речь шла только о Багратионе…

Улучив паузу, Палёнов вдруг спросил меня:

— Простите за любопытство, откуда у вас перстень с «Пересвета»?

Подарок Еникеева я носил и по сю пору ношу на безымянном пальце левой руки. Я коротко рассказал о встрече в Бизерте и в свою очередь спросил, почему он решил, что перстень связан с «Пересветом»?