Филимонов видел, как ему тяжко, видел, как мастеру неловко обращаться к нему, бригадиру, по каждому пустяку, и уважал его за это.
То, что Балашову казалось темным лесом, для Филимонова было вещами элементарными, о которых и говорить-то было неловко. Ему казалось, что знания его, накопленные годами труда и потому будто бы существовавшие всегда, естественны и просты, доступны любому, а потому ничего не стоят.
«Тоже мне премудрости, — думал он, — через пару месяцев ему смешно будет, что спрашивал. Оботрется. Зато как чертежи читает! С ходу! Не зря все ж таки человек институт кончал, в самом главном волокет. А бумажки эти — тьфу! Разберется».
И он старался помогать Балашову незаметно, не обижая, не навязываясь, хоть иногда тот и злил его явной бестолковостью в простых, житейских делах — то подписаться на требовании забудет и машину с грузчиками вернут со склада, то самосвалов закажет на участок меньше, чем надо, то еще чего.
«Только бы не сбежал, — думал Филимонов, — это ему сейчас, поначалу, кажется, что всех делов — чиркать по накладным, а вот влезет с головой, узнает, почем фунт лиха. Ишь испугался, думает, как бы не обжулили. Молоденький совсем еще парнишка.
— Вы не беспокойтесь, тут без обману, — сказал Филимонов, — в конце месяца все требования вам принесут, можете проверить. Почерк-то свой узнаете и подпись тоже.
Балашов снова покраснел. Понял, что бригадир заметил его испуг, и это было неприятно.
— Идите, Филимонов, посмотрите, что люди делают. Я позже подойду, — строго сказал он и отвернулся.
Филимонов серьезно кивнул и вышел.
По части выпивки в бригаде все было нормально. Эту болезнь, присущую иным строительным бригадам, Филимонов лечил круто и радикально. Каждый знал — стоит появиться хоть под самым малым газом на работе, считай, день твой пропал: Филимонов поставит в ведомости прогул. И ты можешь орать, ругаться, плакаться, можешь не уходить домой, а напротив, с пьяной яростью вкалывать за двоих — все равно твой заработок за этот день уплыл, помаши ему ручкой.
Этот метод лечения давал замечательные результаты, и если его и приходилось применять, то преимущественно к людям в бригаде новым, не знакомым с местными порядками. Некоторым это не нравилось. Такие не задерживались, уходили. Театральным, злодейским шепотом говорили свирепые слова. Грозились показать Филимонову «кузькину мать».
В бригаде работали отнюдь не ангелы, да и сам Филимонов очень даже не прочь был пропустить стаканчик «проклятой», но только после работы. Тогда сдвигались в прорабке столы, пускали шапку по кругу, делегацию во главе с Зинкой посылали в магазин. На печке, сделанной из железной бочки, ловко жарили колбасу, сковородой служила промасленная оберточная бумага. Ах какая вкусная получалась колбаса — горячая, нежная и ароматная. Ну и, конечно, выпивалась водочка, но не до безобразия, а для веселости и душевного разговора.
Разговоры велись долгие, обстоятельные — про жизнь, про заработки, про детей, про семейные дела.
Треп и балаболство не допускались.
А кому выпивки не хватало, тот скидывался особо — на двоих, на троих или на четверых — в зависимости от жажды и финансовых возможностей. Но утолять свою жажду уходили уже куда-нибудь в другое место, чтоб не мешать неторопливой беседе других.
Нечастые, стихийные складчины сближали людей, и мудрый человек Филимонов понимал это и не считал за грех выпить со своими товарищами. А Балашов поначалу считал, что, если выпить с ними даже после работы, будет тогда умаление его авторитету.
Но потом он так думать перестал, потому что стал умнее и понял — если авторитет имеется, человеческими, невредными поступками его не уменьшишь и не расшатаешь, а даже наоборот. А уж если нету, тут хоть головой об стенку бейся, изображай из себя рубаху-парня или позволяй каждому хлопать запанибрата себя по плечу, авторитет от этого не народится, а выйдут одни усмешки да подмигивание за твоей спиной. Одним словом, позор и горькие слезы.
Строили огромную водопроводную станцию, а все подземные коммуникации, все эти бесчисленные всасывающие и напорные, чугунные и стальные, огромные полутораметровые И малые в четыре дюйма водоводы, прокладывала бригада Филимонова, а значит, и он — Балашов.
Он тогда не научился еще говорить такие, допустим, слова: «В этом месяце уложил столько-то метровой стали», что означает на нормальном языке: бригада уложила стальные трубы диаметром тысяча миллиметров.
Но тут есть еще одна тонкость: «Я уложил!» И все мастера и прорабы так говорят. Я — хозяин. Я отвечаю. Потому — «Я уложил». И никто не спорит, так оно и есть.
Иногда только какой-нибудь языкатый трубоукладчик, какой-нибудь Федор Елизаров, лукавый человек, спросит скоморошьим голосом у бригады:
— Кто умеет, тот делает — это нам, Елизарову, вполне понятно, а вот кто не умеет, братцы, тот-то что?
И братцы хором из траншеи:
— Ясно что — командует.
И довольны. Это шутка такая. Называется — юмор. Обижаться не полагается.
Тот же Федор пока делает свою работу руками, а через два года окончит вечерний техникум и станет делать головой, будет он тогда ИТР — техническая интеллигенция.
