Взорвать «Аврору» - [12]

Сабуров вздохнул, опустил журнал на колени.

– Надеюсь, что да. Понимаешь, это какой-то долг, который то ли Англия, то ли Франция решила выдать к десятилетию окончания войны.

– Так, может быть, теперь, когда у тебя появились какие-то средства, – перебила мать, – стоит подумать о твоей личной жизни?

Владимир попытался скрыть замешательство за улыбкой.

– Мама, ну что ты?..

– Не перебивай меня. Эти швейцарские лекарства хорошие, но они не спасут… только отодвинут на время, понимаешь?.. Молчи, не перебивай. А я хочу услышать голос внука или внучки… наследника нашей семьи. Нельзя, чтобы ты оставался последним Сабуровым. Назло тем, кто лишил нас всего… Вопреки им.

Владимир со вздохом поднялся, подошел к окну, сунув руки в карманы.

– Да я бы с радостью, мама, но…

Голос матери стал злым, сухим:

– Что «но»? Что – «но»?! Все Дашу свою не можешь забыть, да?! А то, что такие вот Даши со своими Сашами и Пашами всю страну…

Она тяжело, рвано закашлялась. Раздался громкий стук кулаком в стену и голос: «Эй, шарманку выруби!» Владимир быстро подошел к граммофону и резко сделал звук громче. Стук в стену стал непрерывным. Сабуров нервно снял пластинку, стукнул пару раз кулаком в стену.

– Прости, мама, – обессиленно прошептал он.

– Я видела у тебя ее карточку, – сквозь кашель, трудно произнесла мать.

Владимир вздохнул:

– Она меня спасла тогда…

– Господи, ну и что? – воскликнула мать. – Это было сто лет назад, она давно замужем за каким-нибудь большевиком и сама большевичка. Ты что, всерьез надеешься ее снова увидеть?.. Надеешься, что будет война, Латвия нападет на Совдепию и разгромит ее? И вернет нам то, что осталось от Сабуровки?..

Владимир с усмешкой покачал головой.

– Господи, – устало сказала мать, откидываясь на подушки, – хоть одним глазком увидеть бы, что там… Все, наверное, уже травой поросло. И ведь никогда уже, никогда… ни я, ни ты.

– Давай спать, мам, – с трудом произнес Владимир. – Завтра дел много.

…У него не хватило духу попрощаться с матерью глаза в глаза. Он не мог ей врать. И поэтому поздней ночью, когда мать уснула, написал коротенькое письмо, которое оставил на столе.

«Дорогая мама,

Не суди меня строго за такую форму прощания, но, честное слово, нам обоим так будет легче. Я уезжаю в командировку в Эстонию, от Военной Лиги. Это совершенно безопасно, так что не волнуйся. Надеюсь вернуться домой в десятых числах ноября. Деньги тебе будет приносить мой старый сослуживец, его зовут Павел Дмитриевич. Не забывай своего любящего сына Владимира. Крепко тебя целую, родная. Рига, 2 ноября 1927 г.»

На перроне рижского железнодорожного вокзала царила обычная суета, сопровождающая отход любого поезда. Шныряли носильщики, продавцы газет и журналов, пробегали озабоченные пассажиры, навьюченные вещами. Пыхтел паровоз. Радио громко объявило по-латышски: «Внимание! До отправления пассажирского поезда по маршруту Рига – Таллинн остается пять минут».

Владимир, одетый так, чтобы не привлекать лишнего внимания в толпе – в длинный непромокаемый плащ, кепку, с кожаным портфелем в руках – всё советского производства, – и полковник Шептицкий стояли рядом с вагоном. Оба одновременно выбросили докуренные папиросы в мусорницу.

– Ну что, Володя… С Богом.

– С Богом, Павел Дмитриевич.

Оба троекратно расцеловались.

– Все запомнил?

– Так точно.

– Документы у тебя надежные. Но… постарайся им все же не попадаться. Схему, по которой ты уйдешь в Финляндию, не забудешь?

– Никак нет, – снова отозвался Сабуров.

– Сразу же после того, как перейдешь границу, дай телеграмму в Ленинград. Ты должен сделать это до девяти утра – это будет означать, что с тобой все в порядке. Мой друг будет тебя страховать. – Полковник нахмурился, кашлянул. – Ну, прощай. Пора… Да хранит тебя Бог.

Обнялись еще раз. Шептицкий перекрестил Сабурова. С пронзительной печалью заревел паровоз, раздался перестук буферов. Владимир поднялся на подножку.

Проследив за тем, как он скрылся в тамбуре, Шептицкий нервно сглотнул комок в горле.

В Валге, на латвийско-эстонской границе, стояли утомительно долго. За окном нудно сеял мелкий дождь, попутчик – седой дедок-латыш, ехавший в Эстонию на годовщину свадьбы дочери, – все время трубно сморкался и шумно вздыхал. Высокомерный эстонский пограничник с красивыми витыми погонами придирчиво изучал паспорта и визы. Заключенный в феврале 1927 года латвийско-эстонский таможенный союз не был ратифицирован, и идея «открытой границы» между странами так и не осуществилась. Эстонцы винили в этом соседей и теперь отыгрывались на ни в чем не повинных пассажирах поездов.

В маленьком пустом городишке недалеко от границы Владимир должен был встретить проводника. Он знал, что в приграничных районах целые семьи занимались опасной, хотя и очень выгодной работой – переводили людей через границу Совдепии и обратно. Знал он и о том, что если красные накроют его во время перехода границы, то не пощадят ни его, ни проводника. Тут, в этих глухих лесах, ставших пограничными всего восемь лет назад, шла настоящая необъявленная война.

Хозяин корчмы, краснолицый крепкий эстонец, молча налил Сабурову кружку пива, небрежно смахнул в кассу трехмарковую монету и высыпал на тарелочку сдачу – несколько звонких пенни. Усаживаясь за деревянный, отполированный десятками локтей стол, Владимир мельком взглянул на большие напольные часы, стоявшие в углу. Была половина десятого вечера, а проводник должен был появиться в десять.