Взорванный век - [70]

— Я не стал вскрывать, — пояснил Медянников в ответ на безмолвный вопрос начальника. — Личное. Не дозволено.

— Правильно.

Путиловскому вдруг стало любопытно. Для вскрытия почты он держал у себя одно из вещественных доказательств — старинный стилет испанской работы, которым высокородный отпрыск Уваровых заколол своего папеньку, отказавшего чаду в денежном вспомоществовании при поступлении в один из гвардейских полков. Подозрение в убийстве пало на учителя дочери, имевшего несчастье влюбиться в дочь и взявшего на себя все.

Дело было поручено Путиловскому, он быстро запутал доморощенного Ромео в показаниях, тот поведал правду, и высокородного грешника в тот же час признали невменяемым. Общество встало на сторону отцеубийцы. А стилет от греха подальше забыли в полиции.

Из конверта на стол вначале выпала фотография, затем газетная вырезка. Медянников деликатно вытянул шею, пытаясь рассмотреть выпавшее.

Путиловский аккуратно разложил перед собой две составные части письма, внимательно осмотрел и молча протянул Медянникову и Бергу фотографию, идентичную той, которая исчезла из его кабинета.

На ней был изображен чистый лицом Викентьев–Турчин. Его портрет перечеркивала крупная надпись: «Вы даже не знали, чем это обернется для вас!»

— Пришло из Польши.

Путиловский подошел к открытому окну и жадно вдохнул свежий воздух. Голова приятно закружилась.

— Максимовская? — радостно догадался Медянников.

— Да.

— Ну скаженная баба! Это же она ему физию кислотой разделала! Держись, гаденыш! Поздравляю, Павел Нестерович. Сработало!

— Но поздно. Я, пожалуй, пройдусь…

Однако планам его не суждено было сбыться.

В кабинет постучался посыльный:

— Ваше благородие, директор департамента приглашает вас к себе в кабинет.

— Ишь, уже донесли, — пробурчал недовольно Медянников. — Пошли, Иван Карлович, твой ход!

Зволянский встретил Путиловского у дверей — высокая честь! — и проводил к креслу.

— Павел Нестерович, я приношу вам соболезнование по поводу утраты вами невесты.

— Благодарю вас.

— Что бы вы ответили на предложение организовать и возглавить в Охранном отделении группу, чьей задачей было бы расследование и, главное, предупреждение террористических актов? Как против царствующих особ, власти, так и против частных лиц. Вы все эти взрывные дела знаете не понаслышке, вам и карты в руки. Министр прочитал вашу записку и одобрил мою идею рекомендовать вашу кандидатуру. Ратаев тоже в восторге от вас.

Путиловский огорчился успеху своей же записки и восторгу драматурга Ратаева.

— Разрешите подумать. У меня были иные планы на карьеру.

— Да–да! Я знаю, вас ждут на кафедре! И это замечательно. Но сами видите, какие дела разворачиваются… В общем, отдохните, подумайте. Вы куда собрались на отдых?

Путиловский не думал ни об отдыхе, ни о работе. Но тут черт дернул его за язык и он ляпнул, не подумав:

— Хочу в Ниццу съездить, — и сам подивился этому странному желанию.

Лицо Зволянского, как и у всех россиян при мысли о Франции, приняло глуповато–радостное выражение. (У французов при мысли о России подобное возникало навряд ли.)

— О! как я вам завидую! Ницца, Монте–Карло… Монмартр, Елисейские поля…

И путешественник был отпущен с наказом уже сейчас думать о будущей группе.

* * *

На кладбище было пусто, тихо и печально. Путиловский и Франк зашли в церковь, заказали панихиду по рабе Божьей Нине и теперь уже шли от могилы к выходу.

До этого Франк деликатно оставил друга наедине с Ниной и долго ждал его у дальних склепов, рассматривая могилы примечательные и известные, дивясь короткой жизни одних и длинному веку других усопших. Себе он отмерял длинный век, справедливо полагая: у Бога надо просить много.

Путиловский был задумчив и на вопросы Франка отвечал невпопад или не отвечал вовсе.

При выходе на Невский проспект мимо них пробежала веселая стайка студентов и курсисток. Полненькая задорная курсистка декламировала на ходу Некрасова:

— За идеалы, за любовь иди и гибни безупречно! Умрешь недаром — дело прочно, когда под ним струится кровь!

Высокий студент–путеец, не в силах сдержать радость, предложил разделить ее Путиловскому и Франку.

— Господа! Господа! Вы слышали, господа? Последняя новость! Сегодня стреляли в министра Боголепова! Террор, господа! Ура!

Путиловский застыл на месте, лицо его побелело, он быстро снял перчатку и влепил студенту пощечину.

— Вы безнравственный человек! — прокричал он ему в лицо, трясясь от внутреннего гнева.

— Как вы смеете?! — Налетевшая курицей поклонница Некрасова не могла осознать происходящего. — Боголепов студентов в армию отдал!

— И ч–ч‑что? — заикаясь, исступленно кричал Путиловский. — Эт–т‑то повод убивать ч–ч-человека? Это п–п-повод?!

— А, г–г-государево око! — презрительно передразнил Путиловского студент. — Долг за мной! Мы еще встретимся! История нас рассудит!

— Господа! Господа! Бросьте их! — слились в хоре свежие молодые голоса. — Идемте в актовый! На митинг! Да здравствует террор!

Путиловский прислонился к Франку и неожиданно и для Франка, и для самого себя начал плакать, вначале тихо, потом слезы полились не останавливаясь.

Он плакал впервые за много лет, впервые со дня гибели Нины, он плакал по ее загубленной жизни, по их несостоявшейся любви, по их неродившимся детям и своей неудачной жизни. Он плакал по совершенно незнакомому ему министру просвещения и по человеку, стрелявшему в министра. Испуганный Франк гладил его по плечу.