Взорванный век - [22]

— Вы сказали — Ребекке.

— При чем тут Ребекка? Кто ее будет спрашивать в таком важном деле, как замужество? Я говорю вам — Двойра, так это моя жена. Итак, Гриша понравился Двойре. Я тоже когда‑то понравился Двойре. А ей что нравится — так подавай. Но это было давно. Вот вы бы тоже понравились Двойре.

— Спасибо.

— Пожалуйста. У Двойры есть вкус. Так вот, в Грише все было хорошо, кроме одного: он не слушал старших. То, что он не ходил в синагогу и не читал Тору, так это не беда. Не все умеют читать. Но слушать старших должны уметь все. Вот вы умеете слушать, а Гриша не умел.

— Не умел или не хотел?

— У вас еврейская голова! В роду, не дай Бог, не было ли евреев?

— Вроде бы нет.

Путиловский не стал вносить это в протокол.

— Бывает. Так вот, Гриша не умел и, значит, не хотел. Люди никогда не хотят делать то, чего они не умеют делать!

А вот это Путиловский занес в протокол — так, для памяти. Тем временем Певзнер продолжал:

— И вот Гриша стал учить всех, включая Иосифа…

— Иосиф — ваш сын?

— Да! Но только вы его никуда не пишите! Мальчик тут ни при чем! Гриша стал всех учить, что богатые у бедных отобрали все деньги! Вы только послушайте: богатые, у которых денег куры не клюют! забрали все деньги у бедных, у которых денег никогда не было! Ну, как вам это понравится?

Действительно, Путиловскому это не нравилось. Маркса он читал, но взглядов его не разделял совершенно.

— И когда я его спросил, что мне делать со своими деньгами — оставлять детям или все раздать голодранцам, этот шлемазл говорит: «Надо отдавать! А не то мы все возьмем силой!». «Попробуй», сказал я ему и показал на дверь. Ребекка так плакала, так плакала. Но Двойра сказала: «Молодец!»

Путиловский написал на листке: «Гершуни» и поставил восклицательный знак. Это уже дело Охранного отделения.

— А Викентьев?

— Ха! Тут дело было швах с самого начала! Он начал воровать у меня по мелочам с первого дня. Воровал спирт, марганцовку, желатин, селитру, касторку… воровал все, что видел. Я его заподозрил, но госпожа Максимовская к нему неровно дышала и уговорила меня подождать! Мальчик химик, ему интересно. Что, спросил я ее, воровать ему у меня интересно? Нет, говорит она, он опыты делает. Что да, то да — химик он от Бога. Все мог с первого раза. Но и вор он был от Бога. Господи, прости меня, грешного! Когда он украл весь мой нитроглицерин…

— Что‑что? — не успел записать Путиловский.

— Нитроглицерин. Это сердечное. Мои нервы не выдержали, я посоветовался с Двойрой, и та сказала «Ша!». А если моя Двойра скажет «Ша!», так я вам не позавидую. И я его уволил без выходного. Что было, что было! Такой базар! Хорошо, околоточный зашел погреться. «Вы, — кричит, — не подозреваете, чем все это для вас обернется! У меня связи!» У меня тоже связи — я так ему сказал, показал на околоточного, а потом на дверь.

— И все?

— Что все?

— Больше вы его не видели?

— Почему не видел? Еще как видел! На Невском. В экипаже! Под ручку с Максимовской. Но она тут при чем? Женщина слабая, а он красавчик. Отбил ее у провизора, тот очень переживал.

Путиловский записал все сказанное, откинулся в кресле, сделал паузу и с трудом выговорил:

— Провизор сегодня утром скончался в военно–морском госпитале.

Певзнер перекрестился, помолчал минуту, переживая сказанное, потом погладил себя по крепкой лысине:

— Ловко вы меня с морфием обошли…

— Распишитесь, пожалуйста. — Путиловский придвинул Певзнеру листы протокола. — У него остались родные похоронить?

— Никого. Я сам все сделаю. Вы что, Певзнера за человека не считаете? Хозяин должен хоронить работника. Он мое добро защищал. Господи, что делается на белом свете! Я вот что вам скажу: как век встретишь, так и проживешь. Чую, ой чую, плохо я его проживу…

Путиловский встал и проводил Певзнера до двери, что Певзнер оценил по достоинству:

— Вы умный человек! Я вижу…

— Спасибо за комплимент. До свидания. Мой поклон Двойре… э–э-э?

— Исааковне.

— Двойре Исааковне и Ребекке Исидоровне.

— Обязательно передам. Да, господин Путиловский… если морфий всплывет… всякое бывает… у меня влиятельнейший клиент! — и Певзнер многозначительно ткнул пальцем в небо. — Не могу даже имени произнести! У него такие слабые нервы! Как нитки. И ему прописали уколы… морфия… Вы меня понимаете? Я услуг не забываю, — и с этими словами Певзнер церемонно раскланялся.

* * *

Евграфий Петрович проверил все визитки из аптечной чаши. Меньшая часть из них принадлежала высокопоставленным клиентам Певзнера, которые, согласно стародавним агентурным данным, пользовались аптекой как источником успокоения нервов с помощью сильнодействующих средств. К каковым принадлежал и морфий.

Вторую половину клиентов, а вернее, клиенток можно было описать одним словом — кокотки. Но Евграфий Петрович такого слова не знал, поэтому обозначил их просто: «ж. б.», желтобилетницы. Хотя дамы эти к социальному слою желтобилетниц если и принадлежали, то только в начале своей успешной карьеры. Они покупали у Певзнера парижские косметические средства, а также лекарства от болезней, обусловленных промискуитетом, то есть беспорядочной половой жизнью. Этих слов Медянников тоже не знал, потому только сплюнул от греха подальше.