Взорванный век - [12]

При желании можно было показать его роль в деле как неисполнение гражданского и служебного долга при явных признаках готовящегося преступления. Но можно было и не показывать и даже не упоминать, что Путиловский и сделал. И за это секретарь был ему благодарен так… так, что… Однако Путиловский этой благодарностью воспользоваться никак не мог в силу традиционной сексуальной ориентации. О чем секретарь втайне даже сожалел: Павел Нестерович в его глазах стал красавцем–рыцарем, защитником обиженных и угнетенных.

Папка была секретарем принята и занесена в нужную книгу с должным тщанием. Были озвучены поздравления с наступающим новым веком, пожелания счастья и здоровья всем близким и родным дорогого Павла Нестеровича. Завершилось все рукопожатием. Ладонь Путиловского была сухой и теплой, пожатие — сильным и мужественным, так что секретарь после ухода следователя пребывал в некой печальной задумчивости, пока призывный звонок вышестоящего начальства не вывел его оттуда.

* * *

Встреча была назначена в полуподвальном трактире на Сенной площади. Столик стоял в углублении рядом с кухней, откуда было удобно осматривать входящих, слушать предупреждающий шепоток пробегавших мимо половых и в случае облавы быстро рвануть к черному входу. Один вход был известен всем, а второй — только хозяину, Топазу и компании: через ледник в соседний подвал, а там ищи–свищи…

Викентьев намеренно припоздал минут на десять. Это Топазу явно не понравилось, но он не стал ничего говорить, просто в очередь не налил Викентьеву водки из стеклянного графинчика. Много водки намеренно не пили, хотя Чухна намекал. Вместо второго графинчика Топаз показал Чухне небольшой, но литой кулак. Ели пищу простую, сытную и желудок не отягощавшую: куриное жаркое с потрохами, кашу гречневую, суп из бычьих хвостов.

Викентьев иронично наблюдал за своими будущими подельниками. Туз хлебал суп весьма сосредоточенно, по–крестьянски держа кусок хлеба под ложкой, жевал долго и с благоговением. Топаз вел себя почти как аристократ, умело пользовался вилкой и ножом, только вот сморкаться за столом, как аристократ, еще не научился, не все получалось. Чухна вел себя как чухна, по–простому, без церемоний, издавая при жевании звуки, повторить которые было невозможно даже в случае большого желания. У Викентьева такого желания и не возникало. Сам он почти ничего не ел. Всякое могло случиться, скажем, погоня со стрельбой, и в этом случае пустой желудок был предпочтительнее полного. Так его учил покойный отец, бывший офицер–пехотинец: «Перед атакой ничего не ешь, получишь пулю в живот — выживешь!»

Пулю в живот Викентьев не хотел получать ни при каких обстоятельствах, поэтому слушал Топаза внимательно, отдавая должное прирожденному преступному уму и опыту последнего. Все было продумано: и маскировка, и меры безопасности, и приход, и отход. И даже последующее поведение в течение трех дней для каждого было расписано очень детально: где отсиживаться, куда можно ходить, куда категорически нельзя, встречи, наблюдение за слежкой, дележка денег, разрешенные покупки и трактиры.

Даже бабу завести разрешалось только с одобрения Топаза — он на своей шкуре давно познал, что все беды в этом мире из‑за баб.

— Я знаю, у тебя зазноба, пшечка гонорова. — Топаз уставился на Викентьева своими выпуклыми немигающими глазами. — Дала наколку насчет морфия. Так вот, чтоб ей ни слова. Пойдут по всем ниточкам — дойдут и до нас. Видел я ее… старая, толстая. Слушай, как ты с такой спишь?

— Это мое дело, — быстро и зло ответил Викентьев.

— Да но мне хоть с козой живи.

Чухна хрюкнул и подавился куском, Топаз хлопнул его по спине.

— Выжди время, потом сваливай. Сразу не бросай ее, сдаст по злобе со всеми потрохами.

— Обойдусь без советчиков, — огрызнулся Викентьев, стараясь не смотреть, как Туз финкой чистит ногти.

Топаз щелкнул пальцами, и финка оказалась у горла Викентьева. Пробегавший мимо половой даже не поворотил головы.

— Третий раз щелкну — уши отрежет! Доедайте и допивайте. — Топаз поставил себе на колени такой же коричневый, как у Викентьева, саквояж. Открыл, достал оттуда четыре клоунских маски, показал и спрятал. — Ряжеными подойдем, меньше любопытных. Четыре морды одинаковых прошли, никто и не вспомнит. Ну, братики, с богом!

Все трое разом перекрестились и уставились на Викентьева. Тот тоже мелко перекрестился и поднялся следом. Чинно вышли из трактира. За соседним столом кто‑то тихо сказал собутыльнику: «Топаз фартовым стал. На дело двинул…» На что тот так же тихо ответил: «Забудь, дольше проживешь…» А половой минут через двадцать отпросился на улицу по малому, прошел мимо дворника, расчищавшего двор от снега, и тихо шепнул ему что‑то на ухо. Дворник согласно кивнул головой и продолжил свое трудное дело. Закончив уборку, он быстро исчез со двора.

Шел крупный снег. Вдоль по улице дворники дружно махали лопатами. Столица готовилась встретить новый век в полной красе.

* * *

Переодевшись из простонародного в партикулярное (целый шкаф у него в департаменте был забит одеждой), Медянников с сознанием выполненного долга фланировал по улицам, изредка приподымая шляпу при встрече со старыми знакомцами. А в знакомых у него ходили все сплошь шулера, «червонные валеты», «щипачи» и прочая столичная шелупонь. Они знали, что когда Евграфий Петрович в штатском, то никого не трогают, а могут только «пожурить–с». Легкая степень журения обычно стоила знакомцу двух–трех зубов. Степени потяжелее заканчивались ломаными ребрами.