Взломанные небеса - [38]

Улица, где прошло детство Джека, показалась ему на удивление тесной. Чередой лепились разноцветные дома из пластика – жуткий ряд воплотившихся в явь воспоминаний. За тридцать лет здесь не изменилось ничего.

«Надеюсь, твой папочка, не в пример Андреа, окажется живехоньким, – хихикнул Фист. – Два жмурика за неделю – это уже чересчур».

Паяц сдавленно и злобно взвизгнул, когда Джек бесцеремонно запихал его в глубину подсознания, за все барьеры, какие смог быстро поставить. Создание барьеров отвлекло, и когда Форстер снова обратил внимание на окружающее, то оказалось, что он стоит уже около родительского дома.

Тот – маленький доходный куб из красного пластика – остался в точности таким, каким Джек помнил его. Желтые веселенькие рамы и притолока, немного царапин снаружи – дань времени, хотя и совсем небольшая. На ярком пластике – грязноватые зеленые пятна, будто наросты плесени. Окна на втором этаже темные, светится лишь кухня. Послышался звон сковородок, и знакомый голос спросил:

– Ты что, хочешь сказать, они у меня сгорят?

Этот голос, будто стальной багор, зацепил нервы, выуживая из памяти и радость, и страх. Джек не слышал его уже пять лет. Голос постарел, но остался практически прежним.

– Ты всякий раз это говоришь! И всякий раз… О черт!

Снова что-то лязгнуло, потом раздалось шипение. Из окна вы рвались клубы дыма, густо приправленные руганью. Интерес но, что отец сжег на этот раз? Он всегда был никудышным поваром. Несколько месяцев после получения его короткого, подавленного письма, сообщавшего о смерти матери, Джек часто представлял отца, глядящего в унылом замешательстве на кухонные полки. Каждый вечер жена что-то доставала с них, колдовала и сооружала вкуснейший обед. А теперь и сетевые, и настоящие ингредиенты блюд выстроились, будто слова языка, который ему не приходило в голову выучить. Конечно, фетч жены в конце концов пришел на помощь, но шестимесячное ожидание сборки и наладки наверняка оказалось мучительным.

– Ну, я уверен, вкус у них нормальный. По крайней мере, у большинства.

Во время войны Джеку довелось пару раз поговорить с отцом. Хотя трудно назвать разговором ожидание череды запинающихся слов, перенесшихся с одного края Солнечной системы на другой. Потом Джек сдался Тотальности и с тех пор говорил с отцом лишь однажды. В тот раз отец сказал: «Когда вернется твоя мать, я скажу ей, что ты погиб. Так будет лучше». Затем – тишина, оглушающая, будто неистовый рев.

– Я сейчас отскребу подгоревшие кусочки, и все!

Мертвая женщина управляет мужем, неловко снующим по кухне. Хм, пять лет – слишком долгий срок, чтобы остаться все таким же безнадежным поваром. Интересно, отчего отец по-прежнему настолько неуклюж? Может, его упорное нежелание учиться у фетча – это дань памяти живому оригиналу, решимость не менять ничего в отношениях, несмотря на смерть?

Из подсознания донеслось сдавленное всхлипыванье. То ли Фист хихикал, то ли ворчал, стараясь протолкнуться в центр разума. Джек вырастил еще несколько барьеров – гораздо больше, чем в нормальных обстоятельствах. За это придется потом заплатить болезненным умственным истощением. Но с отцом ему надо поговорить одному – и без помех.

Джек шагнул за ворота, в маленький сад, прошел по дорожке из позвякивающих под ногами плит к входу и постучал в дверь.

– Любовь моя, нет, я не знаю, кто это.

На подоконнике показались руки, затем в окне появилось лицо.

– Ох!.. – только и выговорил отец и затем инстинктивно оглянулся.

Джек шагнул вперед, но отец, напуганный и растерянный, выставил ладони, будто желая оттолкнуть незваного гостя. Затем беззвучно прошептал: «Нет». И скрылся.

– Любимая, я сейчас отправлю тебя назад, на Драйвы. Совсем забыл, что придет Дайсуко, а ты же знаешь, как он с фетчами… Да, прости, я понимаю, что так внезапно… Конечно, я по мню о своем обещании… Мы поговорим потом… До свидания, любовь моя.

Тишина.

Джек подошел. Заглянул. Отец стоял спиной к окну. С руки свешивалось кухонное полотенце. На столешнице – гора немытых тарелок и мисок. В раковине – сковорода. На тарелке дымилось что-то черное.

– Здравствуй, папа, – произнес Джек тихо.

– Она уже ушла, – сказал отец, поворачиваясь. – Потом будет несладко. Она ненавидит, когда ее отсылают прочь.

– Папа…

– Разумеется, я не мог позволить ей увидеть тебя, – сказал отец, судорожно наматывая полотенце на руку.

Ткань врезалась в тело, заставила вздуться, побелеть.

– Не стоило тебе возвращаться. Серьезно. Ты же знаешь, что я сказал ей. Я и сам привык думать так.

– Папа, я хотел поговорить с тобой. И не уйду, пока не поговорю.

– Тебя могут увидеть соседи. – В голосе отца слышалась растерянность. – Она, конечно, почти не разговаривает с ними, но мало ли…

Джек промолчал.

– Я знаю, ты всегда был упрямым.

Там, где на стенах когда-то висели дипломы и грамоты Джека, остались светлые пятна. На стенах висели и его фотографии, почти все школьные, до тринадцати лет. В тринадцать Джек ушел из дому. Там было фото Джека на Луне, испуганного и одновременно счастливого тем, что покинул Станцию. И еще одно, где он стоял рядом с мамой: оба гордо красуются в форме с эмблемой Сандала. Тогда еще мать работала в доках на Хребте. А Джек ходил в скаутах Сандала, изучал жизнь и деяния маминого покровителя. Фото сделали как раз перед первым большим горем ее жизни, когда в Джеке распознали математический талант и забрали мальчика от родителей и их покровителя. Сумрак предложил себя в качестве нового патрона и потребовал перевести мальчика в школу-интернат Дома, где тот смог бы выучить секреты бухгалтерского дела и корпоративной стратегии.