Вжиться и выжить - [289]

— Так в чем между нами разница? — продолжал тупить Умино дико пялясь на метаморфозы, которые я учудил. А я продолжал ломать навязанную мне картину мира.

— В том, кретин, что я работаю на себя, — распрямившись, ткнул в свою грудь пальцем, — и помню о том, что нельзя упустить момент для выгодного предательства. А вот ты об этом забыл, жалкий червь. Помнишь, как я избил Хатаке? Помн–и–ишь? — злобно шиплю.

— Д–да–а… — делая шаг назад и сглатывая, блеял Ирука,

— Я помню, как ты радовался. А ведь ты сам бы не смог избить и унизить раненого шиноби Конохи, потому что ты бл–а–агородный — издевательски протянул я, чувствуя, что играю на пределе. — У тебя эти, как их там… Забыл это матерное слово. А! Идеалы! Тьфу, мерзость какая! — скривился будто раздавил в руке гнилую и червивую грушу.

Пусть я так не думал на самом деле, но роль требовала именно этих слов и брезгливой мины.

Стена за спиной Ируки тихонько, без шума и пыли, упала, как в старом шутере, а все вокруг поплыло, стало нечетким, словно в тумане.

— Чем ты меня решил напугать, Умино Ирука? — подошел к нему вплотную чуть ли не касаясь носом фарфоровой морды. Ирука, как ошпаренный, отскочил.

— Забавным клоуном в маске? Наивным дурачком Итачи, которого все использовали как хотели? Этой милой, такой домашней резней? — изобразил довольное урчание, — Или этим плотоядным цветочком?

— Ты… Я сражался! Я сильнее! Ты всего лишь…

Громким, злорадным смехом, исполненным в лучших традициях киношных злодеев, я прервал его бессвязный лепет.

— Демон, да? Ты же сам меня так назвал, — ухмыляясь высунул язык на бок, — Может, ты еще обратно свое тело хочешь?

Ирука сжимал кулаки в бессильной злобе, но ничего не делал.

А вот я, как умел, гнусно улыбнулся:

— А не–по–лу–чи-шь! — проговорив по слогам, показал язык. — А хочешь, — весело воскликнул, — я тебя прямо здесь убью, а? Хочешь умереть? Ведь хочешь?!

Безбашенно скалясь в маньячной улыбке, я представил как когти на руках начали светиться потусторонне–зеленым цветом. Взмах, светящийся, как от фонарика росчерк в воздухе и маска брызнула осколками, но ее кусочки исчезли, так и не коснувшись пола.

— Нет! — заслоняя руками лицо, крикнул Умино. — Прочь! Сгинь, демон!

— Я не сгину! Никогда! — рыкнул я, а бывший владелец тела пропал, не издав ни звука, будто его тут никогда не было.

Резко выдохнув, сжал зубы, опустив ставшие нормальными руки.

— Теперь это мой мир, — прошипел, зло пялясь в серую хмарь, — Не твой.

Какое–то время декорации еще держались, а затем пропали в черно–серой пелене, которая незаметно для меня стала светом, пробивающимся через закрытые веки.

Выдохнув весь воздух, что даже голова закружилась, я почувствовал настоящее тело. Под лопаткой смятый футон, нога во сне вылезла на волю. Брезгливо поморщившись, оттер грязную воду рукой, зевнул.

— С добрым, блин, утром, — прошипел потянувшись.

Сегодня, будто специально, склоки начались с новой силой. Я пытался как обычно решить дело миром, но, в конце концов, просто запугал скандалистов и разогнал их в разные концы каравана. За–дол–ба‑ли! Вконец.

Чувствуя себя котом, которому не дали почесать когти о шкуру противника, я весь день был дерганным и едва сдерживался, чтобы не начать материться. Зато до самого вечера тишина была идеальная, было слышно только буйволов, да лошадей, которые беспокойно вздрагивали и водили ушами стоило мне приблизиться.

— Если так пойдет дальше, я смогу довести какую–нибудь несчастную лошадку до разрыва сердца.

Встряхнув головой, вздохнул и пнул камешек с дороги в кусты.

Услышав звяканье, я обернулся. Бряцая потертыми кольцами на навершии деревянного посоха, ко мне подошел жрец из нашего каравана.

Этот пожилой, но не дряхлый для своих лет, мужчина всегда был там, где были раздоры.

Он разрешал дело миром с легкой светлой улыбкой, когда я уже готов был убивать склочных мужиков–истеричек. То ли он и в самом деле был так безмятежно счастлив в этом бренном мире, то ли морщины так застыли на его лице, но я еще ни разу не видел его хмурым.

— Добрый вечер — сказал он, чуть прищурившись, точно его ослепило солнце мелькнувшее между темных облаков.

Скептично выгнув бровь, я кисло сказал:

— Рад, если для вас он добрый. Жаль, про себя не могу сказать то же самое, — раздраженно дернул я щекой, свернув свиток, который я читал на ходу.

— Возможно, вам стоит немного передохнуть и посмотреть на все по–другому? — чуть наклонив голову, сказал монах, стараясь не отставать.

— Не подскажите, как именно? — с легким сарказмом поинтересовался я.

И, как ни странно, но монах действительно смог предложить мне что–то полезное. Свою разновидность медитации для «успокоения и просветления сознания». Правда, тогда я поблагодарил за совет его больше из вежливости.

— Спасибо вам, Сэтоши–сан.

— Мне больше нечем отплатить за свое спасение.

Он был в лагере рабов и увязался вместе со всеми в Коноху. Почему — я не интересовался, как–то не до того было, а потом было просто неудобно.

В ходе нашей, немного затянувшейся беседы, выяснилось, что не только шиноби и самураи, но и монахи знали, как пользоваться чакрой. Только их развитие пошло немного по–другому пути. Монахи пытались достичь просветления с помощью медитативных практик, и в своей узкой нише смогли кое в чем превзойти даже шиноби, которые не были так сосредоточены на самопознании.