Взгляни на небо - [38]

Но постепенно он пришел в себя. Бессмысленный, тусклый взор его прояснился, Кубик все вспомнил.

Злость с новой силой обожгла его. И снова нестерпимо захотелось пить и есть. Он спустился к морю, пошел вдоль берега, пока не наткнулся на ручеек с пресной водой.

Вода припахивала прелью, гнильцой, но Кубик припал к ней и пил, пил бесконечно долго, глотая шумно, как конь.

Когда он оторвался от ручья, живот его разбух, и при каждом движении вода плескалась в нем, как в бурдюке.

Но едва только Кубик утолил жажду, как голод навалился с новой силой. «Надо валить отсюда побыстрее, — думал Кубик. — Валить, валить! Когти рвать! На попутке доберусь до пещеры, там Халва наверняка что-нибудь припас! Отлежаться, отоспаться, отъесться, а там поглядим! Ружье-то со мной!»

Он нежно погладил полированное дерево приклада.

Выбраться из этой опасной зоны оказалось не так-то просто. Быстро темнело. И, как всегда на юге, ночь настала неожиданно, внезапно, без сумерек. Низко висели мохнатые южные звезды, луна была огромная, яркая. Резкие тени отбрасывали кусты и деревья. И в каждой такой тени Кубику чудилась опасность, засада. Он осторожно шел, сжимая в руках ружье, вздрагивая от каждого шороха, от хруста сучков под ногами, от любого резкого звука.

В воздухе стоял густой звон от треска цикад и лягушачьих голосов. Шоссе, до которого Кубик добрался уже в глухую ночь, было пустынно. Проскочило несколько легковушек. Кубик «голосовал», но напрасно — машины пролетели не останавливаясь.

Видно, никому не хотелось брать на пустынном шоссе, ночью вооруженного человека.

Кубик зубами скрипел от злости и голода.

— Проклятые! — шептал он. — Сытые, да? Боитесь? Правильно делаете! Погодите у меня! Вы еще узнаете, узнаете!

Кто «они», что «они» узнают, Кубик и сам не знал. «Они», наверное, все, все остальные люди.

Человечество для Кубика четко разделялось на две части: он и все остальные. Причем часть под названием «ОН» была для Кубика неизмеримо больше другой части.

Эта большая часть была голодна, полна ненависти и вполне созрела для любого преступления.

Остановить попутный грузовик Кубику удалось только на рассвете. Шофер попался неразговорчивый, возможно потому, что плохо говорил по-русски.

Кубика это вполне устраивало.

— Хлеба нету? — спросил он. — Есть хочется. Кушать.

Кубик энергично задвигал челюстями, показывая, как он хочет есть.

Шофер искоса взглянул на него.

— Каладны? — спросил он.

— Голодный, голодный, — закивал Кубик. — Жутко голодный.

Шофер вдруг смущенно улыбнулся.

— Сапсем мало есть клеп. Не брал я. — Он пошарил в кармане хлопчатобумажной спецовки, протянул Кубику кусок черствого хлеба с брынзой, завернутый в обрывок промасленной газеты.

Кубик с урчанием вцепился в хлеб зубами, почти не разжевывая, проглотил в несколько приемов. Но голод не утих, есть захотелось еще пуще. И Кубик тут же возненавидел шофера: почему не приехал раньше, зачем не взял с собой еды?

«Все, все против меня! Будто сговорились, гады, — думал он. — Ну, погодите, погодите! Дайте срок!»

У моста через речку Жинжу шофер затормозил.

Кубик выпрыгнул на шоссе, не сказав шоферу ни слова, изо всех сил хлопнул дверцей и зашагал в гору. Шофер удивленно поглядел ему вслед, покачал головой и уехал.

Было уже совсем светло, когда Кубик добрался наконец до пещеры. Он стремительно нырнул в нее и глазам своим не поверил на том месте, куда Халва обычно клал еду, ничего не было.

Кубик еще раз оглядел все углы, разворошил кучу «сухих листьев, на которых спал.

Пусто! Ни крошки съестного.

Неистовая, слепящая ярость накатила на Кубика. Руки затряслись, глаза заволокло розовым туманом.

— Предатель! — пробормотал он. — Предатель! Все, все предатели! — во всю глотку заорал он.

Так заорал, что горы отозвались эхом.

Всю эту ночь Родька тоже не спал. Он тщательно, день за днем перебирал в памяти этот самый сложный, самый запутанный год своей короткой жизни и корчился от стыда, и презирал себя за глупость и слабость.

Все, все произошло по его вине! С Кубиком связался по глупости, попал в колонию, из-за него отец и мама бросили родные места, уехали за тысячи километров, на другой конец страны. Ему было хорошо здесь. С отличными ребятами познакомился — искренними, смелыми, добрыми.

Потом появился Кубик, и опять пошло все кувырком. Он думал, что теперь-то никогда уже, никто не втянет его ни в какую темную историю.

И снова ошибся, снова поддался Кубику, хотел избавиться от него, и что получилось?

«Что же, выходит, я просто трус? — подумал Родька. — И теперь всю жизнь ходить мне и оглядываться, изворачиваться, врать, обманывать друзей? Всю жизнь в землю глядеть. И все из-за какого-нибудь Кубика? А кто он такой, этот Кубик? Тупица, наглец. И трус притом. И я боюсь его? Значит, я еще больший трус? Ну уж нет!»

И Родька понял: так жить он больше не может. Пусть все узнают, но больше так нельзя!

Он осунулся, под глазами залегли тени, кожа обтянула скулы.

Усталости от бессонной ночи он совсем не ощущал. Наоборот. Он чувствовал, что весь — как сжатая до упора пружина.

Рано утром он отправился к пещере.

Андреич тоже почти не спал этой ночью. Не давали ему покоя мысли о Витальке Родине. Всем своим существом он чувствовал — что-то с парнем неладно. И это серьезно. Он сидел у себя на веранде в любимом кресле-качалке, когда вдруг увидел стремительно промелькнувшего Родьку. Тот несся так, будто за ним гнались разъяренные собаки. Лицо заострилось, напряглось, и весь он был напряжен, как тетива. Губы побелели, вытянулись в ниточку. И как только Андреич успел все заметить! Но он заметил. Может быть, потому, что слишком много думал об этом парнишке в последнее время.