Взгляд змия - [67]

Огонь понемногу начал стихать, большинство людей разошлись, крестясь, чтобы отогнать от себя такие напасти, осталась лишь семья отчима моего, Юозапаса, и несколько ближайших соседей, не желавших мешать ему в такую минуту, чтобы он мог примириться со своей утратой. Юозапас держал за руку жену, а та негромко всхлипывала, утирая глаза полой фартука. Жалость окончательно стиснула мне сердце, и я подошел к ним. Только не подумай, отченька, что я сожалел о своем труде. Нет, чему суждено случиться, того не миновать, и если бы дело не выгорело, ну, потушили бы пожар или еще что, я попробовал бы снова. Я верил, тятенька, поверил, что так должно случиться, уверовал в это. Убедил себя, если хочешь, во время долгой годины своей печали. Признаюсь тебе в этом, дедунь. Я не хитрю, не кривлю душой. Ничего не хочу от тебя утаить.

Сердце у меня кровью обливалось, дедонька, когда я приближался к своему отчиму Юозапасу. И впрямь ведь, горе, нахлынувшее на него, было огромным. Я подошел к ним – моя Регина тоже стояла тут, собранная, притихшая, – и встал рядом. Спустя какое-то время Юозапас, мой отчим, поднял голову, огляделся и заметил меня.

«Это я сделал», – сказал я ему.

«Знаю», – выговорил он, а губы его пересохли от жара и веки были со спаленными ресницами.

– Откуда он мог знать, Мейжис, деточка? И почему не помешал тебе?

Не верю я, дедушка, что он знал о поджоге заранее. Может, видел, как я, забыв все на свете, любовался пожаром, тогда и понял. Так что он сказал «знаю» и поглядел на меня сверху, потому что мужик он высокий. Куда выше меня. И вот что случилось, тятенька. В глазах Юозапаса, когда он глядел на меня, не было ни капельки прежней стойкости, там были лишь печаль и обида, и еще кое-что, отец, от чего у меня особенно стиснуло сердце. Страх. Он меня так боялся, чтó через его расширенные зрачки виднелось, что там, внутри глаз. В тот раз я впервые увидел, что меня можно так бояться. Позже видел еще не раз, но тот раз был первым. Христом Богом клянусь, дедушка, я никогда не хотел, чтобы меня боялись.

– Не божись, Мейжис, ты неискренен, когда говоришь это. Ты хотел, чтобы тебя боялись.

Ты уловил сомнение в моем голосе, отец. И все же нет, мне это никогда не нравилось. Страх – удобная вещь, тебе легче жить, когда тебя боятся, но не более того. Я никогда не желал этого. Это правда.

Вот оно как, тятенька. Потом они ушли, их приютили соседи. На время, пока не обустроятся. Мне, конечно, негоже было идти с ними. Я остался стоять на пепелище. Ждал. Через какое-то время Регина пришла. И, скажу тебе чистую правду, она меня все так же любила.

«Отец пошел за жандармами, чтобы тебя взяли», – сказала она.

Теперь моя любовь сбросила с себя все оковы. Ничто более ее не стесняло. Я был совершенно свободен. Регина поняла это, а ведь она была всего лишь маленькой девочкой.

«Ах, Косматик, – повторяла она, – ох, Косматик».

А я рычал и скрежетал зубами, как волк, тятенька. Я был как перегревшаяся печь, думал, у меня грудь разорвется и легкие с кишками разлетятся во все стороны, как искры, не останется ничего. Мне казалось, что я могу посадить свою маленькую девочку на ладонь и она прекрасно там уместится.

Я стоял рядом с ней, своим боком чувствуя ее бок, и мне не хотелось бежать от нее и прятаться в себе. Я весь дрожал.

– Ты был тогда счастлив, Мейжис, дитятко ты мое.

Нет, что ты, об этом не могло быть и речи. Я страдал, дедуль. И если это и есть счастье, то что тогда несчастье? Должно лишь удивляться, почему все так стремятся к этим мучениям. Если у нас останется время, ты объяснишь мне это.

Регина гладила мне спину и плечи и нашептывала странные свои словечки, а они вызывали у меня все большую дрожь, все большую боль, заставлявшую меня рычать. Я сказал: «Прости меня, Регина. Теперь ты все знаешь».

Но ей до этого никакого дела не было, она меня не слышала. Бормотала свой любовный розарий, изредка вплетая в него «ах, Косматик». И тогда я почувствовал к ней большую нежность. Впервые обнял ее и, наклонившись, поцеловал. Это было единственное такое целование. Коснулся губами ее лба, ровно так же как ты, дедушка, в тот раз коснулся моего. Ее кожа горела.

«Ступай домой, Регина, – сказал я, не помня, что спалил ее дом, – ты больна».

Капитан

Зачем он мне все это рассказывает? Возможно, ему не часто представляется случай продемонстрировать свою образованность. Пускай.

– В начале девятнадцатого века по проекту французского архитектора тут были построены дворец с башней, так называемым бельведером.

Голос судьи поначалу был робок, он не знал, не надоедает ли мне своей лекцией, но понемногу осмелел.

– В тысяча восемьсот восьмидесятом году дворец был перестроен. Внутри он украшен розетками, плафонами, кронштейнами.

Повествует судья толково, ничего не скажешь, но я никак не могу отделаться от впечатления, что он заучил все это из какой-то книги. Бог с ним. Меня не интересуют здания и история.

Солдаты, прячась за деревьями и кустами, понемногу, не спеша поднимаются на берег и начинают окружать дворец. Еще перед выступлением из Серяджюса я коротко и ясно объяснил каждому из них, что он должен делать, и теперь не могу на них нарадоваться, как на свое удавшееся произведение. От вялости, стеснявшей их движения, когда они привязывали коней к необструганным сосновым бревнам, не осталось ни следа. Указаниям они следовали точно, словно внутрь каждого был впаян часовой механизм, который перед запуском хорошо прочистили и крепко привинтили все колесики. Движения быстры, бодры, безмолвны, уверенны. Шаги беззвучны. Превосходнейший военный механизм. Вот каким методом следует расправляться со всякими стихийными безобразиями. Система и точность – две лучшие в мире вещи.