Взгляд змия - [29]

Рассказчик был высокий худой старик с шелушащейся кожей лица, изрезанной красивыми ожерельями синих и красных прожилок. Особенно много их было у глаз и на носу – потому взгляд старика казался суровым, если глаза были широко открыты, и слегка комичным и веселым, если закрыты. В сущности, у этого лица было только две гримасы, которые оно меняло согласно прищуриванию или зажмуриванию глаз. Широкий мягкий рот с длинными синеватыми губами на чьем-нибудь другом лице, без сомнения, был бы весьма подвижен. Но на лице старика он присутствовал без выражения, раскрывался и закрывался, как у лягушки или ящерицы, когда те ловят насекомых: появлялась и исчезала черная щель, из которой брызгали несколько струй слюны и столь привлекающие всех звуки.

Рассказчик от зари до поздней ночи, никуда не выходя, сидел в темном углу корчмы рядом с печкой, и тогда этот часто пустующий угол бывал самым оживленным, полным мужчин и женщин. Между рассказчиком (до некоторого времени никто не знал его подлинного имени: на вопрос, как его зовут, он каждый раз отвечал по-другому) и его слушателями сразу же установились странные отношения. Люди хохотали почти над каждым его словом. Они и сами не знали, почему смеются. В историях не было ничего потешного, старик был скорее угрюмым, чем веселым. Но они смеялись, им было весело. Может быть, потому, что привыкли насмехаться над нищими и цыганами, а может, потому, что им просто было приятно сидеть в тепле, сытым, под хмельком, и слушать не совсем понятные им россказни (чай, они были в эти минуты счастливы?), Рассказчик не обижался. Может быть, во всех краях, которые он посетил, люди вели себя так же, и он привык. А может, он был слишком большим горемыкой, чтоб обижаться.

Столкнувшись с чем-нибудь любопытным, люди пытаются выяснить, где эта вещь или явление берут начало, веря, что познание источника ответит на вопрос, что это за вещь. Познакомившись с бродячим рассказчиком, они пытались выведать, откуда он родом.

Ходили разные слухи. Одни баяли, что он пришел из дальних стран, где рыбы умеют летать, другие – что он родился в этой округе и своим теперешним ремеслом занялся совсем недавно. Хозяевам корчмы он казался подозрительным, но они его не выгоняли, потому что он привлекал в шинок посетителей. Рассказчик прожил там ровно месяц и с первым снегом ушел, не оборачиваясь, чтобы посмотреть, как его следы отпечатываются на свежевыпавшем снегу, и больше не вернулся.

Его истории никак не повлияли на тех, кто его слушал, да и о нем самом вскоре забыли. Только одному человеку рассказчик показался и пророком, и попрошайничающим учителем, слова которого позже подтвердились. Человеком этим, испытавшим позже на своей шкуре, что общие и ни к чему не обязывающие пророчества могу порой принимать конкретный и ясный облик, была Пиме, нареченная Криступаса Мейжиса. Рассказчик был единственным человеком, с которым она была по-детски откровенна, она же была единственной, с кого он за беседы не брал ни денег, ни продуктов. Неизвестно, вспоминал ли он ее когда-нибудь позже, меся грязь проселочных дорог. Никто ничего больше о рассказчике не слышал.

Настоятель Пялужис сам рассказчика не видел, но вдоволь наслушался о нем от прихожан. Ему не нравился этот старик, возмутивший, по его мнению, покой людских умов, и однажды он упомянул это с амвона в полной верующих церкви. Когда вечером рассказчику пересказали его проповедь, тот только поморщился:

– Пуст тот, кто, стоя на горе, бранит пустого, но не всегда – бранимый. Никакой священник не может изменить моей души, потому что у меня ее нет.

Слышавшие это зашлись от смеха.

Альбас впервые увидел рассказчика спустя неделю после его появления в корчме. Альбас (с того памятного дня, когда юный граф посетил его и извинился, всей душой преданный последнему) вместе с Перцем и несколькими его товарищами (поговаривали, будто эта дружина оплачена из кошелька старой графини) как-то заглянул в шинок и заказал пива со свининой. Рассказчик сидел в своем углу и, не сводя глаз, разглядывал ружья графа и его банды, расставленные у стены, широкополые шляпы, повешенные на крюках, и длинные ножи, которыми молодцы резали мясо. Перец заметил взгляд старика и перестал жевать.

– Йоунис, – повернулся он к одному из товарищей, щеки которого обросли белой щетиной, – чего этот попрошайка разглядывает наш скарб? Не собирается ли, часом, что-то свистнуть? Кто он такой? Иди и спроси его, чего он так раззявился.

Йоунис – а он ранее уже слышал рассказчика – ответил:

– Это рассказчик. Он не вымолвит ни слова, пока ему не будет за это заплачено.

– Славно. – Перец пришел в восхищение. – Дорого ли он берет?

– Гроши. Но даром слова не скажет.

– Так заплати же ему, – велел Перец и положил кусок мяса себе в рот.

Йоунис поднялся из-за стола и подошел к рассказчику. Кинул монету в пустую тарелку, из которой старик только что ел, и громко, чтобы слышали его приятели, спросил:

– Чего ты пялишься на наши пушечки?

Позже Альбас пересказывал это Пиме:

– И ты знаешь, Пиме, что он ответил, старикан этот?

Пиме покачала головой.

– «Сколько на свете ненужных мне вещей». Вот что он ответил, – смаковал свою повесть Альбас. – Граф потом говорил, что ровно так же когда-то ответил один философ. Но скажи мне, Пиме, откуда этот старик может знать, что и когда сказали философы. Барану ясно, что он сам это придумал.