От эстетики, требующей простоты украшений и «весьма нехорошей музыки», до добродетельных законов, жестоко карающих ослушание. Щербатов — убежденный государственник, сторонник сильной, но справедливой, по его классовому пониманию, власти, устраняющей деспотизм главы государства и подставляющей на его место деспотизм самого государства, «идеальность» которого служит порукой должного развития.
«Полицейская» государственность Офирской земли является щербатовским методом «каждодневного управления страной». Он предлагает, например, проект военных поселений для экономического и политического стимула к укреплению государственной власти. Одним словом, консервативный характер утопии безусловен. Показательно в этом смысле, что идея военных поселений найдет свое реальное воплощение именно во времена правления реакционного «прожектёра» и «утописта» Александра I.
* * *
Платон, как известно, изгнал поэтов из своего идеального государства. «Поэзия пробуждает, питает и укрепляет худшую сторону души и губит ее разумное начало», — говорит в «Государстве» Сократ. То же самое повторил Руссо. «Наши души развращались, — писал он, — по мере того, как совершенствовались искусства и науки».
Нарсим из утопии В. Левшина встречает на Луне общество, живущее по трудам Руссо. Добродетельный старец Фролагий разъясняет путешественнику: «У нас не приобретающий руками своими пищи считается ненужною тягостию для земли». Ослушники с «патриархальной» простотой наказываются лишением пищи, «чтобы через то он опомнился и голод бы уверил его, какая разница орать (т. е. пахать) землю или терять время на ненужные выдумки».
В одной из своих статей Гоголь говорит о поэте как об идеале будущего развития человека. Имя поэта названо — Пушкин. «Пушкин есть явление чрезвычайное и, может быть, единственное явление русского духа: это русской человек в его развитии, в каком он, может быть, явится через двести лет».
Таковы колебания человеческой мысли при решении вопроса о месте поэта и поэзии в жизни общества. В XIX веке проблема приобретает характер уже не отвлеченного построения, как у Платона и Руссо: самое духовное ее содержание ставится под сомнение ходом исторического процесса. Она превращается в антитезу духовного и бездуховного, на полюсе, противоположном поэзии, все более вырастает буржуазный меркантилизм и торгашество, идеалом человечества грозит стать бездушный предприниматель.
Век шествует путем своим железным,
В сердцах корысть, и общая мечта
Час от часу насущным и полезным
Отчетливей, бесстыдней занята.
Исчезнули при свете просвещенья
Поэзии ребяческие сны,
И не о ней хлопочут поколенья,
Промышленным заботам преданы.
Так начал свое знаменитое стихотворение «Последний поэт» Е. Баратынский. Жанр этого произведения — социальная фантастика, тема — взаимоотношения искусства и общества.
Перед нами разворачивается своеобразный эксперимент-предвиденье, эксперимент-предупреждение. Цель этого эксперимента — доказать мысль о губительности для творчества буржуазной цивилизации.
«Последний поэт» приходит на Землю и оказывается ненужным, ибо человечество подчинилось холодной «богине измерения» — Урании. Поэт погибает.
В этом стихотворении Баратынского присутствуют как бы в прообразе темы и даже сюжеты многих будущих фантастических произведений русских писателей. Пожалуй, впервые в истории поэту в превосходных стихах было суждено усомниться в вечной необходимости своего дела, предположить, что пути искусства и человечества могут разойтись. Прежде это было уделом только философов: «искони наблюдался какой-то разлад между философией и поэзией», — свидетельствует Платон. Из старших современников Баратынского к этой мысли, как известно, постоянно обращался Гегель, полагавший, что в будущем поэзия должна будет окончательно уступить место философии. Сомнение в вечной необходимости поэзии проникает и в пушкинский «Памятник». Образ «последнего поэта» есть и в нем. Вспомните: «И славен буду я, доколь в подлунном мире жив будет хоть один пиит».
Такие сомнения как нельзя более отвечали духу эпохи, духу 30-х годов XIX века.
Мы уже говорили о «кризисности сознания» тех лет — времени после восстания декабристов. Этот кризис усугублялся тем, что в литературу, поэзию властно вторгались буржуазные отношения, отношения купли-продажи, когда «книгопродавец», по словам С. П. Шевырева в статье «Словесность и торговля», имеет право смотреть на литераторов как на «пишущие машины».
Эту мрачную метафору — «пишущие машины», словно бы буквально реализует Одоевский в своем «техническом проекте»: «Машина для романов и для отечественной драмы» или в другом фантастическом образе: «Изобретение книги, в которой посредством машины изменяются буквы в несколько книг». Таким образом, для Одоевского в будущем также небезусловна необходимость поэзии, искусства. Он прекрасно помнит Платона, помнит убедительность его доводов и потому пишет: «Увеличившееся чувство любви к человечеству достигает до того, что люди не могут видеть трагедий и удивляются, как мы могли любоваться видом нравственных несчастий, точно так же, как мы не можем постигнуть удовольствия древних смотреть на гладиаторов».
