Взгляд на жизнь с другой стороны - [84]

Соседом по койке у меня был очень талантливый художник. При мне он цветными мелками сделал портрет желтушного деда из нашей палаты.

Этот художник дома жил редко, он всё время лечился то в психушке от алкоголизма, то здесь, на Зеленой от венерических букетов. Обе руки и горло у него были изрезаны бритвой при попытках суицида. Он показывал мне альбомы со своими работами, где большинство составляли зарисовки его видений в белой горячке, но сейчас он был трезвым, спокойным и милым человеком. Портрет деда был изумительно хорош, точен и очень правдив, но в нем было столько неизбывной тоски и отвращения к этой жизни, что я понял – он никогда не станет членом союза художников и вряд ли доживет до естественной кончины.

В соседней палате обитали расконвоированные на время болезни местные блатные. Знакомство тоже пригодилось позже для решения одной проблемы.

Тут лечил грибок на ногах один украинский националист, очень сожалевший о неправильной, с его точки зрения, национальной политике Гитлера. Мы, говорит, их встречали с хлебом-солью, с цветами, а они… Меня он называл москалем и старался при мне говорить только на «ридной мове». Однажды, он объявил, что устал тут с нами и пойдет погулять «на виздух». Я до этого нарочно не употреблял при нем украинские слова, но тут не выдержал и говорю:

– Я так разумию, що «виздух» на мови – «повитр». Чи ни?

Сначала народ задискутировал, но потом до всех дошла комичность ситуации, что москаль учит националиста, как правильно говорить по-украински. Блатные потом его так и звали «Виздух».

– Ей, Виздух, тебя на процедуры зовут.

Институтские ребята приходили меня проведать. Почти каждый день мы с ними играли в карты во дворике больницы под тенистыми деревцами Зеленой улицы. На территории росли огромные деревья с грецкими орехами, шелковица и каштаны.

Луцк, древний славянский город, понравился мне гораздо меньше, чем Ровно, потому что я там был только зимой. Он мне показался каким-то голым.

В Ровно последний раз я приехал тоже зимой и почему-то в поезде я ехал один. То есть буквально в купе никого не было до самой ночи, пока я не заснул. Я почему-то не люблю нижних полок и спал на верхней. Проснулся на рассвете от какого-то мрачного предчувствия или нервной обстановки что ли. Взглянул вниз. Там за столиком сидел совершенно незнакомый мне человек, видно подсевший ночью. Он строго посмотрел на меня и заговорил так, будто мы еще с вечера с ним о чем-то договаривались:

– Ну и сколько же можно спать?

– А что?

– Як що? Горилка стынэ.

– Да я вроде… мне еще на работу…

– Никаких вроде и никаких работ. Даю тебе на всё про всё три минуты. На работу ему… Усим працюваты трэба…

На столе стояла нестандартная бутыль, на хохлацкий манер нарезанное сало, порезанный уже круглый хлеб, зеленый лук с белыми головками (это зимой-то?) и два стакана вагонного чая в подстаканниках. То, что чай стынет мужика не волновало. Я с прошлого раза (когда мне стало плохо, и я упал в тамбуре) зарекся пить в поезде, но… слаб человек, отказать ему я не смог. Уж очень колоритен и приятен был мужик, да и сервировка стола располагала.

Сейчас если я выпью самогона под сало с луком, то либо помру сразу, либо неделю буду болеть, а тогда ничего, даже в радость было. В радость то в радость, но как я из поезда выходил, я не помню и никогда не помнил, не только сейчас. Я помню только, что подъехал к фабрике на такси. Почему-то очень злой на меня таксист выкинул меня из машины прямо в сугроб головой.

Кое-как выбравшись из сугроба и вытащив оттуда свою сумку я, пьяный-пьяный, а понял, что мне амбец, неприятности гарантированы по самые уши. Прямо ко мне шла комендантша общежития, одинокая злобная женщина лет пятидесяти. У нас с ней еще перед моим прошлым отъездом были стычки, а сейчас я попал по полной программе, пойдет сейчас звонить директору фабрики и т. д и т. п. Я попытался встать на ноги и не смог. Ну и хрен с ним, думаю, пропадай всё… но тут произошло чудо. Подойдя ко мне, довольно ласковым голосом она нараспев произнесла:

– Милай… где ж ты так нализался-то?

– В поезде… – говорю.

– Ну, пойдем, пойдем домой. Шапку-то, погоди… шапку-то из снега достану.

Она практически на руках отнесла меня в мою комнату, раздела и уложила спать. Чуть позже принесла большую кружку горячего чаю и тазик, на всякий случай. Единственный раз в жизни я столкнулся с таким феноменом, при общей непонятной даже озлобленности на весь белый свет, комендантша почему-то любила пьяных. Мне потом сказали, что мой случай с ней не единичный.

Диплом и распределение

На пятом курсе мы учились, собственно, только один семестр. Перед Новым годом сдали госэкзамены, а после него была подготовка дипломного проекта и преддипломная практика.

Новый год праздновали в общежитии, в комнате моей будущей жены. За столом сидело человек семь-восемь. По радио уже начали бить куранты, а пробка всё никак не хотела вылезать из бутылки. Шампанское было никак не французским и даже не нашим, то ли венгерское, то ли болгарское. Но я, всё же, успел, где-то на седьмом ударе – открыл. Разлил по стаканам и до двенадцатого удара все успели даже выскочить в коридор, где уже яблоку негде было упасть. Мы все что-то кричали и плясали под студенческую песню Тухманова, которая тогда была в самой моде. Когда закончилась музыка, я подал народу дурной пример – допив вино, я разбил стакан об пол. Все, как с ума посходили, начали колотить не только стаканы, но и бутылки. Когда я под утро уже вышел в туалет, на этаже была полная тишина. Я шел по коридору в одних трусах и в ботинках под аккомпанемент звонко хрустящего под моими ногами стекла толщиной сантиметров в пять.