Взгляд Медузы - [23]

На берегах прудов и речек она обратила внимание на то, как ведут себя некоторые жабы, когда на них нападает хищник. Они переворачиваются на спину и прикидываются мертвыми, демонстрируя свое огромное брюхо, окрашенное в агрессивные цвета, а железы у них на коже тотчас начинают выделять едкую слизь с резким запахом, которая мгновенно отбивает у хищника желание полакомиться ими. И зачастую ночами, когда страх вырывал Люси из сна и она лежала настороженная, напрягая слух, и сердце у нее, стоило под окном раздаться малейшему шуму, начинало бешено колотиться, она представляла себе, что ей удалось выкрасть у жаб их секрет, так что теперь брат, когда влезет в ее комнату и сорвет с нее одеяло, увидит огромное раздувшееся желто-зеленое брюхо с блестящими бурыми бородавками, источающими резкий запах. Теперь она придумывала сказки наоборот; увидев в траве или на болоте жабу, она не вспоминала красивые истории, повествующие о прекрасных принцах, которых злые колдуньи превратили в уродливую жабу и которые снова стали юными красавцами после поцелуя прекрасной принцессы. Нет, совсем напротив, Люси мечтала надеть липкую бородавчатую жабью кожу, чтобы ужаснуть и отпугнуть брата. Людоеды не едят жаб.

Людоеды жаб не едят, но заставляют их замолчать. Во всяком случае Мельхиор умолк, после того как начались ночные визиты Фердинана в комнату Люси. После той осени, когда брат предстал пожирателем детской плоти, настала долгая зима, а когда она кончилась, добрый гений и хранитель этих мест больше не появлялся. Старая, такая родная жаба на этот раз не пробудилась после долгого сна где-то под землей. Люси обратила внимание на это молчание, молчание, которое казалось зиянием в весенних ночах. Но она ничуть ему не удивилась. Ведь людоед — это колдун, который все превращает в свою противоположность и знакомое и свойское делает чужим и пугающим.

В конце концов Люси пожелала стать уродливой. Поскольку собственная мать отдала ее в лапы людоеда, а она не могла никому признаться и у нее не было никакого оружия, чтобы защититься, ей остался один-единственный выход: стать тощей и сухой, как хворостинка, и уродливой, чтобы отбить всякое желание. «Тощее страшилище, вот кем стала моя дочь, — причитала Алоиза. — А ведь какой очаровашечкой она была, когда была маленькой! Разумеется, в ней не было той блистательной красоты, которая есть у ее брата, но тем не менее по-своему она была прелестна. У нее красивые черные глаза, тонкие, изящные черты. Она была прелестной брюнеткой, а превратилась в уродливую чернавку! И к тому же в настоящий скелет, всюду торчат кости! И притом совершенно не растет, только глаза увеличиваются, от лица только они одни и остались. Мало того, у нее стал угрюмый взгляд. Она отвыкла улыбаться, вместо улыбки у нее какая-то гримаса, и к тому же она с невероятным остервенением губит свои прекрасные волосы. Я стараюсь прятать ножницы, но напрасно, она все равно их разыскивает и обкарнывает волосы вопреки всякому здравому смыслу. Платья и юбки надевать она наотрез отказывается. И если я все-таки заставлю ее надеть платьице, она тут же старается его порвать. Ну, о всяких там пятнах я уже и не говорю. Она покрыта ими с головы до ног. Но притом, что носит она жуткие лохмотья, Люси просто потрясающая чистюля. Поистине, моя дочь — загадка: все девочки в ее возрасте из кожи лезут, чтобы выглядеть красивыми, а она делает все, чтобы казаться уродиной. Если она будет продолжать в том же духе, что сейчас, то боюсь, когда вырастет, приведет ко мне в зятья какого-нибудь жуткого монстра из фильма ужасов».

Но вся беда в том, что монстр уже есть и вовсе не из фильма. Монстр, живущий в доме.'И очень красивый.

* * *

Ее тайна запечатлена тяжелой печатью, не позволяющей ей раскрыть рта. Печатью стыда и страха. Люси молчит. Людоед отнял у нее голос, запер под замок все слова невозможного признания, что так мучает ее. Он властвует над ней с помощью страха и страдания. И не прекращает доказывать свое всесилие. Он причиняет ей боль, выворачивает руки, таскает за волосы, чтобы заставить исполнять его желания, держит в постоянном страхе, угрожая убить, если она посмеет закричать. Иногда, получив удовольствие, он сразу же засыпает прямо на ней, придавив ее всем своим весом. Она задыхается под мертвенным бременем его тела, воняющего спиртным и остывшим потом наслаждения. В такие минуты ей кажется, будто она ощущает тяжесть гробовой плиты, придавившей Анну Лизу Лимбур.

Иногда, совершив над ней насилие, он пытается заговорить ее — обольстить, приручить. Прикидывается ласковым, старается убедить, что они заодно. «Лю, миленькая, ты же со мной, да? Тебе ведь нравятся мои ласки? Тебе приятно, да? Ты ведь прекрасно понимаешь, ничего плохого мы не делаем. Нет, правда, это же так прекрасно любить, как мы с тобой любим друг друга. Но люди злы и завистливы, и поэтому не надо ничего им говорить. Ничего и никогда! Ты даешь клятву, что никогда никому не расскажешь? Это наша тайна, наша с тобой великая тайна! И никто не должен ее знать». И он шепчет, шепчет ей на ухо свои лживые доводы, заливает ее ложью. Но гораздо чаще угрожает, и этим держит ее в покорности. «Если ты кому-нибудь вякнешь хоть слово, я тебе шею сверну. Поняла? И не вздумай выдать меня, я тебя тут же задавлю, как клопа. Так что помалкивай, а не то тебе крышка. Я тебя в один миг отправлю на кладбище в красивом еловом гробике. И не пробуй запирать окно, я буду приходить, когда мне угодно, так что ставни должны быть всегда открыты. Если только ты их посмеешь закрыть, наутро увидишь, что я из тебя сделаю. Ты будешь беспрекословно подчиняться мне!»