Взбаламученное море - [21]

– Отличный! – подтвердила Соня и пошла раздеваться.

Личико ее снова повеселело и точно говорило: «ничего, поправимся!».

14. Милый мальчик

Уж рассветало. На почтовой станции, последней перед губернским городом, в сырой, холодной комнатке, по искривленному полу ходил молодой офицер, в прапорщичьих эполетах, в летних калошах и в весьма легко подбитою ватою, с холодным воротником, шинели. На столе стоял кипящий самовар, чашки и раскрытый чайник, но ни чаю ни сахара не было… В углу виднелась мрачная физиономия станционного старосты, в бараньем тулупе и с тем злым лицом, которое обыкновенно бывает у непроспавшихся с похмелья мужиков. Он с пренебрежением клал на стол подорожную.

– Как ты смеешь не давать мне лошадей! – говорил офицер, горячась.

– Кто не дает? Вам дают… Давайте деньги-то! – отвечал ему настойчиво мужик.

– Деньги, говорят тебе, мерзавец, там отдадут…

Мужик злобно усмехнулся.

– Велено платить вперед, не от нас эти распоряжения-то идут.

– А если меня губернатор ждет… Я адъютант губернатора!

Мужик мрачно посмотрел на него.

– У меня вот тут, – начал он, протягивая обе руки к окну: – через пять минут почта пойдет… Пишите туда. Хоть шестериком откачу, коли перепишут-то.

– Где здесь становой живет? Где?.. – говорил офицер, окончательно выходя из себя.

– Станового здесь нету, – отвечал спокойно мужик.

– Да ведь есть же какое-нибудь начальство, скотина ты этакая! – говорил офицер, уже наступая на мужика.

– Да какого вам еще начальства надо?.. Вон, есть бурмистр, с краю живет, – отвечал тот, нисколько не струся.

Офицер в бешенстве схватил свой сак, в котором состоял весь его багаж, и убежал из комнаты.

– Чаю тоже спрашивал! – проговорил ему мужик вслед насмешливо и стал убирать чашки.

Офицер между тем шел по деревне. На горизонте показалось солнышко и точно яхонтом подернуло поля, деревья и крыши изб. По дороге ехал мужик в дровнях. Офицер вдруг остановился и, как бы сообразив что-то, обратился к нему.

– Ты, мужичок, в город едешь? – спросил он.

– В город, батюшка, в город.

– Довези меня, пожалуйста, за целковый или за два. Почтовых лошадей нет, а мне крайне там надо быть.

– Садися! – отвечал мужик добродушно и подвинулся.

Офицер, не задумавшись, бросил к нему в сани свой сак и сам сел. Мужик прихлестнул лошадку, и она весело побежала.

– Что это у тебя, мужичок, хлеб верно? – сказал офицер, показывая на несколько открывшуюся котомку мужика.

– Хлебушко, батюшка, хлеб!

– Что ж ты, есть себе это везешь?

– Да, батюшка!.. В харчевне-то тоже дорого.

– Ты в харчевню, значит, не пойдешь?

– Ну, как не пойти, схожу: чайку тоже попьешь и щей похлебаешь.

– Зачем же хлеб-то тебе?

– Да так, на закусочку; ну, да и лошадке коли даю.

– Дай мне, пожалуйста, немного: я очень люблю черный хлеб.

– Покушай, батюшка, покушай! – отвечал мужик, торопливо развязывая свою котомку и подавая из нее целую краюшку, которую седок его в несколько минут и уничтожил.

Совершающий таким образом свой путь был не кто иной, как юный Басардин. Он два дня перед тем ничего не ел. Выпущенный около месяца в офицеры, он, подписавшись под руку матери, собрал со всех ее мужиков, проживающих в Петербурге, за год оброк – рублей триста; от тетки получил сначала сто рублей, потом, по новому кляузному письму, еще сто рублей – сумма, казалось бы, образовалась порядочная, – но, желая воспользоваться удовольствиями своего звания, он первоначально с товарищами покутил в Екатерингофе, где они перебили все стекла и избили до полусмерти какого-то немца, и за все это, конечно, порядочно заплатили; потом пожуировали в Гороховой и наконец, чтобы не отстать от прапорщиков гвардейской школы, пообедали у Дюме. Таким образом, когда Басардин выехал в отпуск, у него оставалось только на прогоны. Содержал и питал себя в дороге он не столько деньгами, сколько искусством и расторопностью. В каждом побольше городе он обыкновенно с почтовой станции уходил в лучший трактир, спрашивал там лучший обед и потом, съев два-три блюда, вдруг, как бы вспомнив что-то, вставал: «Я, говорил, сейчас приду», и преспокойно уходил, а потом и совсем уезжал. В некоторых местах ему это невполне удавалось: в Переяславле, например, половые за ним гнались, и он от них отбился уже вооруженною рукою, обнажив саблю. Теперь перед ним, посреди превосходнейшего зимнего ландшафта, в каком-то молочном от мороза свете, открывались колокольни и дома города, в котором он, после такой продолжительной разлуки, увидит мать, отца, сестру. Но из всего этого ничто не шевелило души его. Суровое корпусное воспитание и не совсем хорошие природные качества так и лезли в нем во все стороны! Выехав в город, молодой человек сейчас встал с дровень.

– Ты поезжай около меня, будто так этак едешь, а я пойду пешком, – сказал он мужику.

Видимо, он имел стыд, но только не в ту сторону, в которую следовало бы.

Перед попавшеюся наконец будкой Басардин остановился.

– Где тут Басардины живут? – спросил он, толкая ногой будочника, который нагнулся-было, чтобы набрать охапочку дровец.

Тот поднялся.

– Где тут Басардины живут? – повторил строго офицер.

– Я не знаю, – отвечал было солдат.