Вызов на дуэль - [37]

Мы здорово разбирались в политике и знали все. Мы знали, что Англия и Франция решили «не вмешиваться» в испанскую войну и тем самым помогали генералу Франко душить свободу…

Все мы знали.

Одного не мог я понять: откуда у этого летчика высшие боевые ордена и где он успел поседеть? Наверно, храбро сбивал в воздухе вражьи самолеты, и сбил их немало, потому что летчикам только за это дают такие ордена. (Откуда мне было знать в те годы, что наши летчики-добровольцы дрались за свободу Испании?!)

Я часто встречал этого летчика в городе: его трудно было не заметить. Я знал, что люди иногда рано седеют. У моего отца к тридцати годам половина волос были седые. Но то к тридцати, а ему лет двадцать.

Совсем ненамного был он старше меня, а как мне далеко было до него!

Как-то мы снова играли в футбол и опять увидели Седого — так мы стали называть его между собой. Он был задумчив и смотрел под ноги, откатывал к обочине камешек или палочку мысиком начищенного сапога.

Мы играли, а сами поглядывали на него.

Когда ему надоело расхаживать, он остановился у скамейки и стал смотреть на нашу игру.

Ребята сразу же перестали ругаться и применять недозволенные приемы. Ах, как хотелось блеснуть перед ним отличной игрой! Седой постоял, посмотрел и опять принялся расхаживать.

— Ждет, — шепнул мне Ленька.

Мы до одурения носились по полю, «стукали» по воротам, с особой лихостью брали мяч головой и отбивали, старались дать как можно более точную пасовку…

Мы играли, а он все ходил по дорожкам вокруг поля и поглядывал на нас. Потом стало темнеть, и мы чаще били друг друга по ногам, чем по мячу. Наконец Ленька поймал мяч, сел на лавочку, расшнуровал покрышку и выпустил из камеры воздух.

Вечер был теплый и тихий, в воздухе, как маленькие бомбардировщики, с жужжанием летали майские жуки.

— Где он? — спросил у меня Ленька.

— Вон.

Даже в темноте хорошо были видны волосы Седого.

— Один?

— Один.

Мы гурьбой пошли через сквер, а Седой, закинув ногу на ногу, сидел на скамейке под темным кленом. Сидел в темноте, неслышный и незаметный. Видно, ее ждал, а она не пришла. И как могла она не прийти?

Так, казалось нам, просто подсесть к нему — ведь не прогнал бы — и расспросить обо всем — ведь рассказал бы… Но мы не остановились и не подсели, а пошли еще быстрей, и я чувствовал, как гулко колотится сердце от восторга и сожаления.

С тех пор я ни разу не видел Седого ни в сквере, ни в городе. Может, некогда было ему уйти с аэродрома, может, перевели его в другую часть, может… Да и мало ли что могло случиться с военным летчиком.

Боря, который улыбался

Я послал в Москву деньги с просьбой выслать марки. Ответа долго не было, а так хотелось получить его поскорее. У меня было несколько одинаковых марок, и на них я старался выменять что-нибудь в коллекцию. При обмене мы отчаянно спорили, переменок не хватало, и обмен продолжался на уроках.

Помню, на арифметике кто-то решал у доски задачку про резервуары с водой, а я громко шептал Леньке, сидевшему впереди меня:

— Что дашь за Гаити? Смотри, какая пальма и пушки.

— А что хочешь?

— Ну хотя бы Кубу. Ту, красненькую, тоже с пальмами.

— Не пойдет, — шептал в ответ Ленька, — дай что-нибудь в придачу.

— Что? — спрашивал я.

— Ну, так и быть, — Алжир.

— Это какую? Синюю, с пустыней и верблюдом?

— Ага.

— Захотел!.. Ушлый какой. За одну — две, да еще с верблюдом! Две «гермашки» могу дать, даже три. А верблюда не отдам.

— Ну тогда дай Камерун, или острова Самоа, — шептал Ленька.

— С кораблями?

— Ну да.

— Хитрый какой, это ж германские колонии! Их отобрали у немцев в ту войну, и теперь это редкие марки. Она одна лучше твоей…

— Пушкарев, — вдруг раздался голос учительницы, — выйди к доске и помоги Наде.

Застигнутый врасплох, красный и встрепанный, еще полный марочного азарта, шел Ленька к доске и, конечно, хлопал ушами.

…Несколько раз в день высовывался я из двери, оглядывая почтовый ящик! Мама сказала, что филателистическая контора должна прислать марки заказным письмом и нечего смотреть на ящик, но я не мог утерпеть. И вот марки принесли. Почтальон вручил маме фирменный пакет. Мама расписалась в тетради, и я бросился вскрывать пакет.

Я разре́зал краешек ножницами, вытащил письмецо с «перечислением вложения» и несколько прозрачных пакетиков с марками. Сверкая краской и глянцем клея, на стол падали марки серии «Спасение челюскинцев». С марок смотрел бородатый Шмидт, начальник экспедиции и командир лагеря на льдине; молоденький, с военными кубиками в петлицах, летчик Каманин; усатый Воронин — капитан «Челюскина», в морской фуражке с капустой, и сам корабль, затертый льдами…

Потом я разложил на столе антивоенную серию. Это была страшная серия. Марки были мрачных тонов: черная, синяя, коричневая… Из черных туч на небоскребы ночного города летят бомбы; мать с ребенком на руках и детьми, которые в страхе хватаются за ее юбку, бежит по дороге из горящего города; на фоне уходящих на фронт войск бредут два инвалида: один ковыляет, опираясь на костыль, второй, безногий, катится на доске с шарикоподшипниками…

Я разложил на столе треуголки «Спартакиады», серию памяти двадцати шести бакинских комиссаров, архитектурную… Меня распирало от радости, и я не мог больше оставаться дома. Никого из хорошо знакомых «марочников» во дворе не оказалось — ни Леньки, ни Вовки, ни Ледика. Я заметил у подъезда одного только Борю, семиклассника.