Вызов на дуэль - [33]

На следующий день он опять стоял у подъезда и смотрел, как мы ходим на ходулях — в те годы это было повальное увлечение. Ходули мы делали сами: к высоким палкам набивали по бруску и, опираясь на бруски ногами, держа палки под мышками, как длинноногие аисты, расхаживали по двору.

Мальчик не отрываясь смотрел на нас.

Прислонившись спиной к сараю, я взобрался на ходули, оттолкнулся от стены и, делая огромные шаги, пошел к подъезду, где стоял мальчик. Он как-то весь съежился, вжался в стенку и смотрел на меня большущими глазами.

Видя его испуг, я стал еще громче стучать деревянными ногами. Рискуя упасть и сильно разбиться, я взошел на высокий тротуар, подошел к нему, оперся рукой об стену и сказал:

— Привет, оголец!

— Здравствуйте, — вежливо ответил он, бледнея от смущения.

Только сейчас я хорошенько разглядел его лицо, и первое, что меня поразило в нем, — бледность. Все мы, кроме рыжих — к ним загар плохо пристает, — дочерна загорели, а он точно и солнца не видел. Или только что поднялся после болезни. Еще я увидел в его ушах вату. «Наверное, и плавать не может, — подумал я о нем. — Не будешь же плавать с ватой в ушах!»

Эта вата в глубине больших белых ушей настолько поразила меня, что я ляпнул:

— Ты чего это с ватой?

— У меня уши больные, — сказал мальчик, — среднее ухо не в порядке.

— Наверное, и слышишь плохо?

— Нет, спасибо. Ничего.

От этого «спасибо» я едва не свалился с ходуль. Я сам был далеко не первым заводилой и задирой во дворе, но этот мальчик казался мне человеком из другого мира.

— Как тебя зовут? — продолжал я допрос.

— Ледик, — сказал он.

— Как-как? — не понял я. Что за странное имя!

Он повторил. Я не ослышался.

— А я… — Я назвал свое имя. — Хочешь походить на ходулях?

— Я не умею, — ответил Ледик.

— А здесь и уметь нечего. Встал — и ходи.

— Нет, — сказал Ледик. — Я упаду. У меня голова закружится.

Все это, как мне казалось, он говорил даже с некоторым удовольствием.

— Хочешь, научу?

Ледик посмотрел на ходули, шмыгнул носиком, глотнул и после некоторого раздумья сказал:

— Хорошо, только не сейчас. Сейчас меня обедать позовут. Уже время.

Точность его удивила меня. Через минуту из подъезда вышла женщина с красивыми глазами и сказала:

— Ледик, идем.

Странно как-то: специально вышла. Будто не могла из окна крикнуть. Меня и моих товарищей матери сзывали домой громкими криками из окон: не выходя из дому, давали приказания купить то-то и то-то, сбрасывали в спичечных коробках или в сумках деньги…

Женщина подозрительно оглядела меня, стоявшего на ходулях, и ушла в подъезд. Ледик двинулся за ней.

После обеда я позвал его играть в волейбол. Он играл слабо: то и дело мазал, бил не туда, куда нужно, не мог принять ерундовый мяч. Кое-кто из ребят шипел на него, как очковая змея, но я заступался за Ледика, и он настолько проникся ко мне симпатией, что после игры позвал к себе.

В квартире у них было просторно и удобно: много книг, оранжевый с бахромой абажур, похожий на черноморскую медузу. У Ледика был свой угол: столик, шкаф с книгами, с коробками конструкторов, альбомами — были в них открытки и фотографии.

Мать его встретила меня настороженно и сразу спросила, кто мой папа.

Узнав, что мой отец читает в пединституте педагогику, она стала более ласкова со мной и даже усадила пить чай. Правда, она то и дело косилась на ссадины на моих локтях, на тощие ребра, видневшиеся под майкой, и на дырку в штанах.

Она спросила номер квартиры, где я живу, подъезд и мою фамилию, и этот вежливый допрос мне не очень понравился.

Вечером мы играли в салочки, кошачьими голосами орали на бревнах посреди двора, и среди нас сидел Ледик. Домой он ушел первым, сказав, что ему уже пора спать: врач велел. К тому же ему надо было пить рыбий жир. Скажу по секрету, меня тоже заставляли пить его. Но никто во дворе не знал этого. Мне было нестерпимо стыдно и противно глотать эту масляную гадость, а Ледик открыто объявил об этом и еще улыбнулся. Как будто этим гордятся.

Он ушел, а мы остались на бревнах. Мы смотрели на светящиеся квадраты окон, хохотали и дурачились до вечера, пока матери не загнали нас спать.

Утром следующего дня я за сараем учил Ледика ходить на ходулях.

Долго у него ничего не получалось. Он боялся оторваться от стенки, плохо соблюдал равновесие и очень переживал свои неудачи.

— Смелей, — кричал я, — оторвись и шагай: левой, правой, левой, правой!.. Ну, смотри.

Наконец он набрался смелости, широко шагнул, запутался в палках, полетел на землю, и я не успел его поймать. Он ударился правой коленкой о камень, содрал кожу и, увидев кровь, заревел.

Он плакал, подняв разбитую ногу, а я прикладывал к ранке лист подорожника.

— Иди домой, — сказал я, рассерженный его плачем. К тому времени я почти разучился уже пускать из глаз соленую водицу.

— Я не могу идти, — проплакал он, — нога болит.

Тогда я посадил его к себе на плечи — он был легок, как средних размеров кот, — доставил на второй этаж к самой двери, стукнул в нее и сбежал вниз.

— Спаси-и-ибо! — крикнул вслед Ледик, а я уже внизу вздохнул: ух, лучше и не связываться с ним! Ни за какие коврижки.

Два дня спустя я сидел на бревнах и читал, повязав майку на поясе. Отвесные лучи солнца приятно жалили в спину и шею. К бревнам неслышно подошел Ледик, уселся рядом и стал ждать, когда на него обратят внимание.