Выживальцы - [7]

— Ну, не плачь, ма. Скоро мы их выгоним и у тебя будет сколько хочешь куриц.

Тут мама заплакала по-настоящему и прижала Вальди к себе. Вальди понял, что она плачет не из-за себя, а из-за него. Он разозлился, порвал рисунок в клочья и убежал к себе на чердак. И уже сидя на чердаке и остывая, он пожалел рисунка. Рисовать больше было нечем, а рисунок с едой он хотел повесить себе на стену.

Вальди ненавидел, когда его жалели. То есть раньше, может, и не так ненавидел. Даже наоборот. Разобьет коленку — бегом к маме, обидели там или что — тоже к маме или Фриду.

Ненавидеть он это начал, когда ему пришлось пойти работать на консервный завод.

Каждое утро он пересекал заводской двор — от сквера к цехам, и каждое утро какая-нибудь женщина говорила ему вслед: «Бедняжка… Такой малыш…» Сначала его сердило только то, что они говорят о нем, как будто его самого здесь нет. Раз он маленький — чего с ним церемониться? А потом он стал сердиться на то, что за этими словами подразумевалось: мол, маленький, всех-то дел ему положенных — в кубики играть….. Подумаешь, маленький, — говорил он сам себе, — что я, слабак, что ли? И научился за день делать полную взрослую норму, чего и тетки-то эти не все добивались. Давалось это тяжело, к концу смены у него начинало плыть перед глазами, а ночами снились бесконечные кнопки и хлопанье печати — хлоп, хлоп, хлоп. Это была его работа — ставить печать со сроком годности на свеженаклеенные этикетки. Вроде ничего сложного, но банки мчались по конвейеру таким потоком, что у человека непривычного при их виде начинала кружиться голова. Клей был еще свежий, этикетки скользили под руками. Вальди наловчился зажимать банку коленями и только думал: «Мне бы побольше ладони… Мне бы такие руки, как у Фрида.»

Днем он работал, всегда голодный, на заводе давали только обед — сероватая юшка, в которой плавают редкие капустины. Вечером мама собирала на стол, ели всегда при закрытых шторах, потому что мама прятала за балкой банку с медом, это было преступлением. Оккупанты потребовали в первый день снести все припасы на площадь и забрали почти все, что можно было забрать. Из дома Вальди забрали купленное впрок зерно, два мешка с картошкой, консервы, вяленое мясо, еще всякую снедь. Ходили из дома в дом, в каждом доме устраивали обыск, забирали деньги, драгоценности, забрали мамино бриллиантовое колечко, которое она носила не снимая — подарок Вальдиного папы. Папу Вальди не помнил, но мама и Фред рассказывали о нем много и наперебой, и у Вальди иногда слезы навертывались на глаза, но не от горя, а как-то наоборот, оттого, что они так хорошо о нем рассказывали. Фрид был лучшим папиным другом, еще со школы, и помнил папу таким, какой Вальди был сейчас, знал такое, чего даже мама не знала, и Вальди жадно впитывал эти рассказы и сравнивал себя — и папу. Когда Фрид рассказал ему, что папа в 10 лет вытаскивал зимой из проруби котенка, Вальди пошел, залез в ледяную октябрьскую воду и простоял в ней полчаса, чуть не потерял сознание, а то бы наверняка утонул. Потом он долго болел и едва не умер. Мама, к его вящему удивлению, совершенно его не ругала, только сказала: «Не бойся, ты очень похож на папу», — и Вальди был ей благодарен. Иногда он ловил себя на том, что ему хочется быть похожим и на Фрида, что он пытается ходить, как Фрид, и, как Фрид, постукивает пальцем по среднему пальцу левой руки. У Фрида на этом пальце был перстень, у Вальди, конечно, никакого перстня не было, но он все равно так делал.

Они ели мокрый, вязкий хлеб, и намазывали на него мед- для вкуса, как говорила мама, тоненько-тоненько. Однажды Вальди спросил: «А что будет, когда мы съедим мед?» Мама беспомощно посмотрела на Фрида, а Фрид сказал: «Появится что-нибудь другое», но Вальди понял, что спросил что-то, чего спрашивать не надо, и больше никогда не спрашивал о еде. Меда, кстати, оставалось совсем немного.

Когда война только началась, Вальди и другие дети умирали от любопытства. Они слушали радиосводки, смотрели телевизор, а потом шли и дотемна играли в войну, и звонкие детские голоса выкрикивали: «Бах! Бах! Тра-та-та-та-та-та-та!». Когда пришли оккупанты, взрослые перестали пускать детей играть на улицу. Ходить друг к другу было никак — Вальди заканчивал смену в 7, а в 7:30 начинался комендантский час, — только успеть добежать до дому. Телевизор при обыске забрали, на площади поставили столб, который глушил радио каким-то жутким улюлюканьем. Забрали даже Вальдиного робота, а какой-то офицер взял большого плюшевого зайца. Вальди не плакал, а стоял насупившись, сложа руки на груди, и смотрел, как чужие люди в пятнистой одежде хозяйничают в его комнате. Когда офицер взял зайца, Вальди аж рот открыл — офицер вдруг улыбнулся зайцу, и его лицо стало очень добрым. Он погладил зайца по голове, но тут Вальди шевельнулся, и офицер снова стал угрюм — как лампочку погасили. Вальди потом сказал маме: «Я знаю, он думал о каком-нибудь другом мальчике. У них есть дети?» — «Есть, к сожалению», — сказала мама, и Вальди смутно понимал, почему «к сожалению», но до конца понимать боялся.