Выжить с волками - [47]

Он пытался мне что-то объяснить. В конце концов он постучал себя в грудь и четко произнес: «Миша». Затем он ткнул пальцем в меня и стал чего-то ждать. Я ничего не говорила, тогда он ткнул пальцем в женщину: «Малка». Потом он снова показал на себя: «Миша»…

Когда-то, до всех этих событий, меня звали Мишке. Мое имя не произносилось с тех пор, как я потеряла родителей, а сходство «Миши» с ним успокаивало меня и даже ласкало слух. Поэтому я улыбнулась мужчине, и он обрадовался.

Сегодня я спрашиваю себя: интересно, что он думал о грязной девочке, появившейся ниоткуда и даже не говорившей на его языке?

Тогда мне было не сложно притворяться немой, я действительно стала ей в тишине, одиночестве и дикости. Но в те времена люди сами были дикими. Вокруг творился такой ужас, что возможно было все, и неизвестно, откуда пришла эта девочка, что ей пришлось пережить, где ее родители… Я была не единственным обломком этой страшной войны.

Миша еще что-то сказал, но я ничего не поняла, и он обратился к Малке. Увидев, что она засуетилась, я поняла, что мне дадут поесть.

Кто не умирал от голода, никогда не поймет, что может значить котелок с теплой пищей или даже маленький кусочек хлеба. Мне дали суп, не знаю, из чего, наверное, из капусты — кроме нее, там ничего не было. Я съела все до последней капли, и Малка дала мне еще. Как давно я не получала еды из рук женщины и не ела горячего! Мне казалось, что я ем суп первый раз в жизни.

Легко было почувствовать доброту, связавшую еду и улыбку женщины, благожелательность мужчины, который смотрел, как я жадно поглощаю суп. Я оказалась у нормальных людей и почувствовала себя защищенной.

Малка была молодой, по-настоящему красивой, носила широкие юбки, нож за поясом и сапоги. Она приветливо разговаривала с Мишей, клала руку ему на плечо, улыбалась ему, улыбалась мне, когда отвела меня к детям, чтобы я поняла, что тоже могу спать здесь, с ними.

Помню, мне хотелось плакать. Эти двое и даже великан по имени Петя не были злыми. Их лица не несли отпечатка озлобленности и жестокости, как лица у польских партизан. И все-таки у них были ружья, а Миша был их вожаком, а не простым лесным охотником. Значит, они тоже сражались с немцами. В большом деревянном доме им было удобно, по вечерам они ели, пили, пели и разговаривали между собой, и музыка их голосов убаюкивала меня так же, как мамина колыбельная. С тех пор как Малка покормила меня, мне больше не хотелось убежать. Только плакать от необъяснимого облегчения. Миша был очень внушительным, но совсем не страшным. Меня очаровало то, как эти люди ладили друг с другом и как были счастливы вместе. Здоровые, нормальные, совсем как дедушка и Марта.

Ребята смотрят на меня и улыбаются, а женщины явно говорят обо мне. Это необычно, непривычно, это мой первый нормальный контакт с людьми на протяжении долгого времени.

Час назад я была готова подбирать объедки после хищных птиц, а теперь находилась в тепле, мой желудок был полон, а вокруг меня — большая и довольно счастливая семья.

Я ясно видела, что они посмеиваются надо мной, но не знала, что мне готовит завтрашний день. А когда Миша закрыл массивную деревянную дверь, я не почувствовала себя пленницей. Я спала с детьми, на лежанках, расставленных вокруг теплой печи, мой желудок был полон, и я ощущала давно забытый покой. До этого благословенного супа я ела дохлую лошадь, которую обнаружила в колее на краю поля. Ее уже успели обглодать, поэтому мне практически ничего не досталось. Остов стал совсем жестким, и я даже решила спрятаться в нем, чтобы защититься от ледяного ветра, дувшего с равнины. Я спала внутри, как в маленькой пещере.

Меня никогда не пугало то, что относилось к животным. Пока я жила с волками, я видела, как они охотятся, приносят мне добычу — и это было естественно. Я любила зайцев и кроликов, никогда сама их не убивала, но своей смертью они дарили мне жизнь.

На следующий день дверь была открытой. Я поднялась по трем земляным ступенькам и пошла посмотреть на лошадь. Я была жива, и мне совсем не хотелось сбежать. Мне всего лишь хотелось прикоснуться к ней, погладить, почувствовать пальцами шерстку. Заметив мой интерес, Миша дал мне соломы и показал, как чистить лошадь. Я занималась животным, и все шло хорошо. А потом появилась Малка, потянула меня за руку, пытаясь жестами и мимикой объяснить, что я должна помыться.

Я не хотела. Я скрестила руки на моей грязи и на моем мешке, чтобы защититься от этого слишком человеческого вторжения. Не обращая внимания на мой отказ, Малка уже наполнила водой лоханку рядом с печкой, а Миша со смехом наблюдал за мной. Они желали мне лишь добра, но я со страхом смотрела на приготовленный таз, не зная, как избежать этой пытки. Снять с себя лохмотья и помыться — для меня это все равно что скинуть кожу, разрушить волчий запах. Я старалась быть диким зверем, с моими струпьями, ранами, потрескавшимися искривленными ногами, а мне протягивают кусок шершавого мыла и тряпки, чтобы вытереться, да еще чистую одежду. Наверное, вчера, пока они пили и смеялись, они решили, что я слишком плохо пахну. Да, все дело было в этом, больше я ничего не могла придумать. Я продолжала отказываться, качая головой, и тогда Миша выгнал всех из комнаты, взял деревянный стул, с нарочитым шумом поставил его перед выходом и уселся, чтобы показать мне, что не сойдет с этого места, а потом закрыл дверь, оставив меня наедине с лоханью.