Выздоровление - [5]

Из-за поворота вышел какой-то мокрый человек. Громко кашляя, он бормотал себе что-то под нос, все больше задыхаясь при каждом приступе. Вдруг он в ярости захрипел: "Я свободный человек. Слышите свободный. Трусы, открывайте окна, слышите? Я свободен!". С минуту постояв, он прислушивался лишь к еле слышным голосам, затем упал в лужу, содрогаясь от плача и скомканной боли. Начал хватать камни и кидать их в окна. Осколки летели на землю, заставляя уснувшее небо рыдать их протяжным звоном. Послышались голоса. Раздались милицейские сирены.

Ночь больной гриппом свободный человек провел за решеткой. Через прутья он видел одинокие холодные безучастные звезды, которые никогда не смогут упасть. Теперь он хотел лишь одного: скорее вернуться домой...

Выздоровление

Первое ощущение -- страх. Впервые я здесь. Я маленький, ничтожный, заурядный человек. Стою на пороге бесконечно зияющей утробы могилы. Впервые я здесь. Умерли мать, отец, но ни разу я у них не был: ненавижу это место. Вся воля, все стремления всех поколений ведутся к этому безудержному, наглому, агрессивному разложению. Оргия смерти, заключенная в диадему из миллиардов исчезнувших аур, сгнивших лишь потому, что золотая тускнеющая нить вырвана, оплевана, растоптана. Заурядный, маленький человек с маленькими ничтожными чувствами, способными воспринимать лишь прошлое, которое щедро светом предстает в виде звезд. Незыблемое прошлое, откочевавшее через безауровое, безароматное пространство в то время, как живые они вожделенно пожирающими глазами впиваются в наше будущее. Будущее, в котором меня уже нет. В будущее, где я похоронен под позорным клеймом индивида. Все уже совершено. Выходят по вечерам на улицу, весело шагают. Смертники, люди, несущие на себе лишь печать прошлого. И я возненавидел их. Возненавидел за нелепость их жизни, которая тут же меркнет, стоит лишь изменить расстояние и точку взгляда на нее. Возненавидел за чад распада, сочащийся из всех их пор. Но я пришел сюда. Пришел ровно через год. Это гнильная утроба, горько -- иронично называемая матерью, эта земля, неловко, как ожиревшая старуха, свершила свою хаотичную, круговую пляску, вкруг выбритой, каторжной головы солнца и в начале этой пляски затерялся он. Он, когда-то столь сильный, цветущий, талантливый, бывший лучше, выше меня, из-за чего чуть было не ставший моим врагом. Но он умиротворил мою зависть, освободил от злобы, заставил забыть. Как я верил в его бессмертие, красивый, счастливый, он заметил меня, своей щедрой рукой возложив на мою душу печать божью. Он был богом, и после него бога не стало. Он просто исчез, сгнил.

В последние годы он стал совсем плох. Я уже не мог быть с ним, ведь он умирал. Все кричал, что это я его загубил, что я -- ничтожество, принял его любовь и ответил любовью, но любовью низменной, отравленной, подвергнутой страху и разложению: затравил, загнал его. Но я ни в чем не виноват, и он это знал, и все же, умирая, он проклял меня, навеки отлучив от себя, отобрав тем бога, бога единого, которым был лишь он.

Теперь я не знаю, как и откуда он появился. Но то, что он существовал, точно. Что бы они не говорили, он был, дышал, верил. Не отмеченный смертью, он подошел ко мне, к маленькому, уродливому, к убогому и стал другом, сделал равным, позволил жить, а в последние дни я его не узнавал. Он бился, кричал, звал меня, молил подойти к нему, ползал за мной на коленях, унижаясь. И я его жалела. Они, эти садисты, звери. Как они его мучили. Когда он возвращался из их кабинета, он уже не жил. Он лишь скулил, превратившись в безликую тварь, лишь тупо молил меня, как будто я мог что-либо поделать. И я призрел его, ибо он становился таким же, как и я. Маленьким, жалким, ничтожным. И брезгал с ним говорить за то, что он умирал. А они все травили его, избивали, терзали, уничтожая во имя жизни моей.

Однажды он пришел совсем спокойный, такой, какой он был раньше. Тогда я подошел к нему, сел рядом на кровать. Он молчал. Когда я подошел ближе, увидел в руках его нож, направленный на меня. Он долго меня бил. Все мое тело кровоточило страшнейшим потоком болей, тревог, возведенных в более тонкую градацию предсмертных страданий. Я погибал, а он... Он хохотал, дико, безудержно, все чаще вонзая в меня лезвие по самую рукоять. Старательно, систематически. И в глазах его сквозила уже не та животная муть, но ясное лучезарное презрение, которое он каждым ударом ножа хотел втиснуть в сумятицу моей души, и в тот миг я понял, что должен однажды, обязан однажды умереть. И, поняв, каждому новому удару был рад, возненавидев, презрев его, его, Бога, ибо знал, что ему со мной не справиться. Со мной, маленьким, ничтожным, заурядным ни за что не справиться. Он был лишь всего не удавшимся божком, маленьким обманщиком, и я выжил, а он он назавтра скончался.

Они радостно оповестили меня о моем избавлении, щедро наградив себя званиями спасителей. Отпустили выздоравливать, одинокого, презирающего, ненавидящего.

Нет! Я не был болен. Мое я не раздваивалось. Я не мог быть очередным выродком всеобщего несчастья, подвергшегося обязательному выздоровлению.