Выйти в небо - [4]

Только мальчишка хоть и недавний фронтовик, но пилот хорошо натасканный. Сунул газы, только его и видел... Догнать, конечно, мог бы, до самого Уразово гнал бы. Но про дело вспомнил: Графская! Рванул туда, а там уже все чисто, "юнкерсов" отогнали, несколько "Яков" кружат для порядка. Того задиристого меж них нет. На аэродроме в Волоконовке четыре пробоины насчитал. Потом долго вынашивал: встретиться, морду набить. Только на войне встреча и невстреча -- все дело случая. Не получилось.

История эта, однако ж, вспомнилась не просто как одна из многих -- был моментик, все ради него. Когда "Як" завис на хвосте, почитай, в пятнадцати метрах, вдруг появилось нелепое желание выйти из самолета в воздух. Вот так взять и выйти. Именно выйти, а не выброситься. Выйти и пойти... Ведь полная чушь! Но Федор Сергеевич вспомнил, была секунда или даже менее, когда верил, что такое возможно. Выйти в небо. Он, профессионал, заслужил такое умение -- быть в небе будто сам по себе...

Вспомнил и другое тут же. Рассказывал эту историю внуку. Он еще внуком был. А не сукиным сыном. Но и тогда про это, про выход в воздух, тоже говорил, а внучок и не удивился вовсе. И такой-то ведь славный мальчишка рос. Отец его -- сын Федора Сергеевича -в тридцать лет глупо погиб в тайге. С приятелем за кедровым орехом пошли. На ночь шалашик построили и костер развели в корнях сухостоя. Посредь ночи сухостой упал. Обоих насмерть. С тех пор невестка возненавидела свекра. Бабская что любовь, что ненависть -- до причины не докопаешься. Внучонка начала подначивать. Прямо в глаза уже не смотрел, а все исподлобья да искоса. Отселился тогда в свой старый деревенский дом, куда когда-то молодую жену приводил, а потом проводил на кладбище. Заказал в городе крупные фотопортреты -- жены и сына. Развесил по стенам промеж военных фотографий так, чтобы отовсюду видеть мог. Жил пенсией да огородом. Сила в руках, слава Богу, не убывала. Еще жил памятью про свою войну. Текущую жизнь не понимал и не принимал всерьез. Оттого не сразу и заметил, что она, текущая жизнь, вдруг начала рушиться будто бы и вовсе беспричинно, как тот старый, давно ненужный сеновал, что за домом, -- сперва наперекосяк стенами, а потом остатками крыши в землю. В деревне-то еще ничего, а в городишке, куда наведывался от случая к случаю, там будто все население поменялось за каких-нибудь три-четыре года. Другое население. Другая страна. Из этой другой страны однажды заявился гостем бывший внучок со своей вертлявой женушкой -- на свадьбу, между прочим, не призывал. Девица ластилась, а внук хмыкал да покашливал. Первым же вечером они, молодожены, вдруг разругались промеж собой на задах огорода. Скрадываясь за густым малинником, Федор Сергеевич умудрился кое-что подслушать и был крайне удивлен, когда понял, что девица о чем-то и за что-то защищала его, старика, и добрые слова говорила, а родной внучок -- одну фразу целой уловил: дескать, что ему, старперу, сделается, много ли ему надо... О чем речь, не понял.

Ясность была утром. За последние годы Федор Сергеевич, живя по простым своим потребностям, скопил кое-какие деньги. Если честно, для внука и копил или, может быть, для правнука -- не для себя же.

А утром, значит, разговор на высоком уровне: государству хана, а след -- и всем деньгам, что в государственных копилках, тоже вот-вот хана наступит, и потому, пока не поздно, бабки срочно с книжки снимать и в вечную недвижимость вкладывать. Нынче кто успел, тот и съел. И все это хитрое понимание про скорые времена он, внучок, получил доверительно от очень больших людей в столице нашей родины, откуда только что вернулся.

Федор Сергеевич внучье говорение понял по-простому: парню нужны деньги. А ему самому? Не нужны ведь...

Сели во внучий "москвичок", за полчаса доскочили до района. Оставив самую малость на книжке, все остальное Федор Сергеевич снял и внуку тут же и вручил. Заикнулся внук о расписке, но дед так на него глянул, что девица, отвернувшись, даже всплакнула чуть. Ее, конечно, сразу же и взлюбил, но виду не подал. Известно, муж и жена -- одна холера.

В районе и разъехались. Федор Сергеевич на автобусе в деревню. Внук с женой на "москвиче" -- в город.

После того стал Федор Сергеевич реже с деревенскими вечерами общаться да почаще телевизор свой, "Рекорд" черно-белый, включать. Чудное и горькое свершалось. Вроде бы никто страну не завоевывал, а людишки будто в плен торопились, и от того, старого, открещивались, и от другого, и даже святое -- войну его великую -- и про нее и так, и этак. Понимать про все некогда, в голове боль появлялась. За что-то кара на всех... Так бы проще всего присудить. Но еще! Из помутневшего от времени телевизорного стекла стала капельками просачиваться злоба, капать на крашенный охрой пол, заразное зловоние источать. Чувствуя заразу, накрыл телевизор салфеткой и снова вечерами на улицу...

Только и там разговоры все злее и злее, и никак, чтобы не втянуться, -- опять боль голове...

И полгода не прошло, все, что оставил на книжке на черный день, в копейки превратилось. Не знал, уважать теперь внука за раннее знание или как по-другому относиться. Только через несколько месяцев внучок сам заявился. И уже не на "москвиче", а на иностранной машине, похожей на танкетку. Фар понавешано что спереди, что сзаду! Две выхлопные трубы. И стекла темные -- тебя видят, а ты нет. Жену не привез. Двое мордастых парней, друзья, не друзья -- не поймешь. Из машины вышли, а к дому ни шагу. Пригласил. Только ухмыльнулись.