Вьюга - [66]

— Сиди! — грозно крикнул Пудак, надвигаясь на Дурджахан, хотя та и не думала двигаться с места. — Сиди, где сидела! Значит, комсомольскую свадьбу удумала!

— А тебе-то какое дело? Кто ты есть в этом доме?

— Мне нет дела до дочери?!

— Нет у тебя никакой дочери!

— Молчи, я выпью твою кровь!

— Попил ты ее достаточно, больше не попьешь!

— Молчи, паскудница! Душу из тебя выпущу!

— Ничего ты мне не сделаешь. Кончилось твое время, Пудак Балда. Тронешь — под суд пойдешь!

— А, законница стала?! Грамоте научилась? Газеты читаешь? Радио слушаешь?

— Да. И грамоте научилась, и газеты читаю, и радио слушаю!

— Заткнись! Замолчи, паскуда!

— Я в своем доме. Не мило, не слушай — тебя не приглашали. Десять лет не показывался, а как калымом запахло, отцом решил стать?

— Я всегда ей отцом был! Я дочери обновки покупал! Ты что, слепая: отрезов не видела?

— Мог бы и не покупать своих отрезов — никто тебя не просил! Я на калым и то не зарюсь! Моя дочь за любимого выйдет, без всякого калыма. И свадьбу комсомольскую справлю, и на учебу ее провожу в Ашхабад!

— А я тебе глотку перережу!

— И близко не подойдешь!

— Ну все! Хватит! Я от тебя избавлюсь, проклятая! — и Пудак бросился на женщину с кулаками.

Дурджахан содрогнулась. Наверное, вся кровь бросилась Пудаку в голову, потому что глаза у него стали красные-красные. Ослепленный яростью, он был сейчас способен на все.

— Стой, Балда! — услышал он вдруг за своей спиной и, обернувшись, увидел тетушку Дойдук. Уперев руки в бока, Дойдук презрительно смотрела на него.

И Пудак сразу скис, опустил кулаки. Набычившись, исподлобья смотрел он на Дойдук. То ли он уважал эту женщину, то ли побаивался жены председателя, но только Пудак Балда отступил…

Удивительные вещи происходят на свете. Так, например, птенец, вылезающий из яйца, мгновенно замирает, стоит ему услышать крик кобчика. Притаится в скорлупке и выжидает. Вот так и Пудак примолк, услышав грозный окрик тети Дойдук. Что уж там услышал он в ее голосе, но только сразу стал тихий, как птенчик…

Глава восьмая

Хмурилось затянутое тучами небо. С севера дул холодный, пахнущий снегом ветер. Помещение, которое занимала партячейка, было довольно просторным, но не имело ни деревянного пола, ни потолка, и стоящая посредине железная печурка не могла обогреть его; было сыро и холодно. Однако ни холод, ни сырость не портили настроение секретарю партячейки Горбушу-ага, скорей всего, он даже и не замечал этих неудобств — как-никак седьмой десяток лет и в жару, и в трескучий мороз жил он в черной кибитке.

Не больно грамотный, Горбуш-ага был человеком бесконечно преданным партии, настоящим честным коммунистом. Уверенный, что коммунист во всем должен быть передовым, примерным, Горбуш-ага первым в селе послал дочерей учиться, выдал их замуж без калыма. Сейчас он считал одной из главных своих забот комсомольскую свадьбу Сердара, всерьез занят был подготовкой к ней и именно в связи с этим делом и пригласил сегодня председателя колхоза Акыма-ага и секретаря комсомольской ячейки Хашима.

Пудака Балду вызвали тоже, но с ним никто советоваться не собирался, Горбуш-ага намерен был говорить с ним иначе. Однако это вовсе не значило, что Горбуш-ага сразу начал с разноса, наоборот, он завел разговор издалека, вроде бы так, вообще…

— Новое теперь настало время, новые у нас порядки, новые законы. Раньше не было ни колхозов, ни тракторов, ни плугов — каждый пахал свою делянку сохой, тащась за парой быков.

В прежнее время в нашем селе хватало богатых людей, имевших по две-три жены. Советская власть сказала им: живите с одной, остальных отпустите. Они послушались, многоженство было ликвидировано. Потом мы лишили богачей избирательных прав, а потом и вовсе раскулачили и выгнали из села.

Словом, эти самые что ни на есть уважаемые по прежним понятиям люди стали самыми неуважаемыми. Ленин предсказывал, что так будет, так оно все и вышло.

Теперь дальше. Советская власть и наша рабоче-крестьянская партия запрещают продавать девушек. Это закон. За нарушение этого закона виновного судят и дают ему наказание. Тут все ясно, и никаких возражений быть не может. — Горбуш-ага закашлялся и кашлял очень долго. Успокоившись наконец, сказал: — Еще вот что я хотел сказать, товарищи. Есть у нас один старый, я считаю, отживший унизительный обычай — муж с женой с первой своей брачной ночи до смертного одра не зовут друг друга по имени. Спят под одним одеялом, голову кладут на одну подушку, растят детей, — словом, нет людей ближе, а по имени друг друга не зовут — стыдно считается. Он ей говорит: «Эй!», она ему: «Ай!» Куда это годится? Я считаю, вопрос этот надо поставить на ближайшем же партсобрании! Вот так, — Горбуш-ага вопросительно поглядел на председателя.

— Поставим, — сказал молла Акым, слегка шевельнувшись на месте.

— Тогда, стало быть, перейдем к главному нашему вопросу на сегодняшней повестке, — сказал Горбуш-ага и вздохнул. Пудак Балда беспокойно заерзал. — Значит, так, товарищи. Старые позорные обычаи отмирают, возникают новые порядки, новые обычаи. Раньше у нас было принято продавать девушек. Мы продавали своих дочерей, как скотину, как корову какую-нибудь. Нами, коммунистами, этот позорный обычай, можно сказать, изжит, сошел на нет. Я выдал обеих своих без всякого калыма. Акым — вот он сидит — подтвердить может. Наш положительный почин распространяется среди односельчан, среди товарищей колхозников. Вот, к примеру, Дурджахан, ударница, передовая наша колхозница, тоже намерена выдать дочь без калыма, устроить комсомольскую свадьбу. Мы со своей стороны — правление колхоза, партячейка — готовы оказать ей всяческую помощь, — Горбуш-ага снова бросил взгляд на председателя.