В Смольном освещены почти все окна, но свет тусклый, лампы, видать, горят вполнакала. Я‑то знаю почему — это наша станция подает туда ток, а с топливом у нас худо, полной выработки электричества никак не дашь.
Кто‑то сует мне в руку сухарь. Глянул — Леонид! Новый мой дружок. Сегодня познакомились. Мне двадцать один, ему двадцать два. Из Архангельска, северной крови — голубоглазый, кожа белая, чистая. Не то что я — краснорожий, да еще уголь в поры въелся. Весь день мы работали рядом — локоть в локоть. И нисколько парень от других не отстал. А ведь он студент, другая порода…
Возле нашего костра уже полно чужих. Кто‑то кинул в огонь еще несколько поленьев. Зачадило. Во все стороны брызнули искры. Народ раздался — только один не двинулся с места.
— Может, и не надо мне в эту кашу лезть? — сказал он тоскливо. — Ведь я отпущенный. Глядите, было пять пальцев, осталось два…
Все умолкли. Прямо по сердцу хлестнул словами. Снова ярко вспыхнуло пламя. Я увидел эту искалеченную руку. И лицо, узкое, заросшее, темное, как на иконе. И глаза, полные смертельной боли.
— Домой я двигался, — продолжал солдат, — а потом раздумал. Ну чего пустому идти, какая помощь? Опять спину гнуть на господской земле?.. И обратно — совсем не придешь, перемрут же все! У меня одни девчонки — четыре их. И баба — хворая… Вот и шатает дума с боку на бок.
— А как же целиться будешь, если шатает? — спросил дядя Вася. — Нет, служивый, иди‑ка ты своей дорогой. Не путайся тут под ногами.
— Авось Мишка‑то за тебя постарается, — кивнул на меня Матвей. —Схватит счастье для твоей хворой бабы…
— Братцы, да ведь я не пуж- ливый! — вскричал солдат. — Не за себя терзаюсь, за семейство. Пять душ, и всё бабы!
— Вот и топай к ним, — сказал дядя Вася. — Да поживей. Сдавай ружье — и шагом марш!
— Ружье не тронь! — огрызнулся солдат. — Не тобой дадено… Ты и пороху, может, не нюхал, а этому научился — «шагом марш»… А ты в штыковую ходил? А тебя германец газом угощал?
Дядя Вася горько усмехнулся:
— Я и царскими гостинцами сыт.
— Выходит, квиты. А ружья не касайся. Я боя не страшусь.
— Только не надейся, — сказал Матвей, — после боя калачей тебе не отвалят. До калачей далеко.
— Это понимаю. Калачей не будет, а землю вполне могут дать.
Тут зашумели уже многие.
— Кто даст? Дядя? Сам ты ее возьми! Сам…
— А возьмешь — держи крепче. Еще и обратно отнимать будут.
— Вон дрова сегодня взяли, мелочь вроде бы. И то хозяин зверем сделался. А леса да пашни заберем — он и вовсе кинется глотку перегрызть.
— Этого жди! Раз за ружье взялись — он тоже не дремлет.
Прибежал человек с красной повязкой на рукаве, собрал свой отряд — там и солдат оказался. Построились, пошли. И сразу же солдат подал голос:
— В ногу шагай, ребята! В ногу легче. Ать–два, левой! Ать–два, левой…
Через минуту — задание нам. Обойти Смольный монастырь, заглянуть во дворы — нет ли там какого скопления. Ротозеев гнать по домам. Подозрительных проверять.
Быстро разбираем винтовки. И вдруг — одна лишняя. Чья?
Держу в руке эту чужую винтовку, и в глазах у меня темнеет — нет среди наших Леонида. Что такое, неужели живот схватило?
— Мишка! — разъярился дядя Вася. — Вы что, шутки шутите?! Куда он подался?
Я опомнился, заорал что есть мочи:
— Леонид! Леонид! Уходим!
Дядя Вася забрал у меня обе винтовки, одну кинул в руку Матвею, другую — вместе со своей перебросил на ремне за плечо.
— Оставайся тут, — приказал он мне, —Дожидайтесь нас…
Да плюнь ты на этого барчука! — вспыхнул Матвей. — Еще няньку к нему приставляешь…
— Как это плюнь? — возмутился дядя Вася. —Свой же! Потеряется — всю жизнь будет казниться.
Я остался у костра один. Подошли новые люди. Подбросили в огонь поленьев. Повели свои разговоры. Только я уже ничего не слышал. Я высматривал Леонида да выискивал для него самые крепкие, самые злые и обидные слова. Вот явится — я ему влеплю, в самую душу влеплю!
По время шло, а дружка моего все не было. Я терялся в догадках. В моих ушах звучал его голос, в памяти соединялось все, что урывками поведал он о себе. У отца рыбная торговля. Человек он скупой, грубый, обижает мать. Леонид поссорился с ним и никогда больше в семью не вернется. Уже успел хлебнуть нужды, и голода, и унижения. Чем так жить, лучше умереть за народ…
Наконец наступила минута, когда я понял — Леонид не придет. Нет, не явится — наш костер остудил его пыл…
— Как же так? — спросил я в горькой растерянности дядю Васю, когда отряд вернулся. — Еще и бой не начался, а он…
— Что ты, парень! Давно уже бой идет! Ты же видел, как солдат бился, как себя победил, — это что, не бой?.. А студент твой сдался, сломался, рухнул. Ведь бой‑то сперва в тебе самом. Главное — знать, за что дерешься…
Дядя Вася ушел в Смольный, понес лишнюю винтовку.
Все так же гремели грузовики и двигались вооруженные люди. Я смотрел на окна Смольного, и мне показалось, что свет в них стал еще тусклее. Что такое? Не погас бы совсем…
За спиной раздался цокот копыт, крики. Обернулся — катит извозчик. Сердце даже оборвалось: неужели дровяной купец вернулся? Может, и Керенский с ним?
Подняли ружья — остановили. Нет, не купец. Сидит в пролетке батюшка. Объясняет: умирает на Охте человек, хочет в грехах покаяться. Вызвали батюшку по телефону — вот он и едет.
