Выстрел на окраине - [16]

— Зачем же вы все это терпели? — невольно вырвалось у Бухалова.

Женщина растерянно развела руками.

— Куда же деваться было?.. Тетки стыдно... Слово дал. И у него тут неприятности были.

— Какие?

— Уволили его в сорок седьмом году из армии. Ему хотелось, чтобы, как других, демобилизовали с деньгами. А его по другой статье уволили: пьянки, скандалы эти, взыскания — все к одному. За недостойное поведение, одним словом. В Москву хлопотать ездил.

— Нашел сердобольных?

— Выхлопотал. Статью изменили, получил назначение в гражданский флот. В Ташкент поехали... По дороге-то он мне Заломовск и показал. Из окна. «Вот в том, говорит, белом доме я в госпитале лежал». Я еще спросила: и письмо отсюда было? Нахмурился: отсюда, говорит. На станции походил и, сдается мне, письмо в почтовый ящик бросил...

Бухалов кивнул, раскрыл папку.

— Письмо это сохранилось. Вот, можете прочесть.

Грачева с любопытством взяла узкий листок, брови ее удивленно дрогнули.

Хорошо знакомым почерком было написано:

«Пишу с дороги, сейчас проедем Заломовск, и брошу письмо. Еду с одним капитаном в командировку...»

— Когда это он писал?

— По штемпелю — тринадцатого мая сорок седьмого года, — не глядя на конверт, ответил Бухалов.

— Правильно. — Грачева густо покраснела. — Выходит, я этим капитаном и была. Негодяй!..

— В этом немножко виноваты и вы! — упрекнул Бухалов. — Нельзя прощать все подряд.

— Ой, да если б только это! — Внешнее спокойствие, наконец, оставило женщину, давняя боль и обида прорвались, смяли бесстрастный тон. — Мало ли я ему простила! Ведь он мне всю жизнь изуродовал!.. В Ташкент пришел от Уразовой исполнительный лист, дочка у него оказалась. Смирилась! Заставил сделать аборт, чуть жива осталась. Простила!.. Сколько лет жили — все кое-как, тряпки одной, и той не купил. Стыдно говорить — обносилась совсем. Спасибо, когда тетя что присылала. И это ладно!.. Я ему больше простила. В сорок девятом году туберкулез у меня открылся, так он бросил меня одну и уехал.

— Куда уехал?

— Откуда же я знаю! Не искала. Хоть и трудно мне тогда пришлось, а все-таки легче стало. — В голосе женщины зазвучали запоздалые слезы. — По крайней мере, не поганит каждый день, не кричит, пьяного да грязного не принимаю!.. Уродина!..

— Вы успокойтесь, пожалуйста, — неловко засуетился Бухалов. — Все это прошло. Вот воды выпейте!

Грачева отвернулась, вытерла глаза, долго молчала.

И снова ее голос зазвучал ровно и бесстрастно.

— У тетки я жила до июля пятьдесят второго года. Успокоилась, работа у меня хорошая была, и здоровье налаживаться начало. А тут он, на беду мою, снова приехал. — Грачева покачала головой. — Уж чего тут только не было: клялся, божился! И ничего этого не будет, и ошибся, и простить себе не может! — Темные большие глаза женщины недоуменно и виновато остановились на капитане. — Опять ведь поверила!..

Непроизвольно лицо Бухалова выдало досаду. Грачева заметила, поняла, заговорила, оправдываясь:

— Со стороны-то сейчас и я вижу: глупо. А ведь тогда как: и перед теткой неудобно, и у самой на душе бог знает что! Ни жена, ни вдова, тридцатый год шел — одна. Ну, и поверила. Может, не столько поверила, сколько хотелось верить!..

Грачева продолжала рассказывать — снова это были обиды и терпение женское, границ которому, кажется, нет. Бухалов слушал, сочувственно покачивал головой, и в его воображении невольно возникал облик смиренного, с окладистой седой бородой человека, на поношенном лице которого бегали тусклые, воровато настороженные глаза. Неизвестны были детство и юность этого человека, но вся его последующая жизнь отчетливо представлялась цепью малых и больших подлостей, обмана, прощаемых людьми то по простоте душевной, то по деликатности человеческой, то, чаще всего, по неистребимой доброте женской. И все эти лучшие человеческие добродетели неосмотрительно дарились существу мелкому, себялюбивому, жестокому. Мало строгости, но много доброты и терпения — лучшая питательная среда для подлости, а от нее до преступления — рукой подать.

— Уговаривала поехать к его старикам, в Чернигов, — рассказывала Грачева. — Он еще до нашего первого разрыва обещал меня свозить к ним. Вот и вспомнила. Думаю, съездим, познакомлюсь, с людьми я как-то быстро схожусь — ну, и ближе как-то станем. Остепенится, может, старики подействуют. Да ведь и нехорошо это: сколько лет жили, а родных его не знаю. Словно ненастоящая я жена какая! Думаю так и снова за свое: поедем да поедем! Лето, и деньги тут у него были, не знаю уж откуда. Нет, как отрезал!

— Почему?

— Не захотел. «В Чернигове, говорит, делать мне нечего». Как нечего, а старики, спрашиваю? Молчит. Поссорился, что ли, спрашиваю? Сердиться начал. «Не твое, говорит, дело, и больше мне об этом не напоминай». Да что, говорю, дом-то у тебя заклятый какой? Чуть было опять до разрыва не дошло, кричать начал.

— Сердился? — заинтересовался Бухалов.

— Чуть не побил, — подтвердила Грачева.

— А в Чернигов так и не поехали? — следуя за какой-то своей мыслью, уточнил Бухалов.

— Нет. Поехали в Челябинск...

Бухалов сделал в блокноте пометку, кивнул.

— Продолжайте. Вы начали о Челябинске.