Высшее общество - [21]

Она ответила коротко и непечатно.

– С трофеями становится туго, – добавил он, притворяясь суровым, – скоро всех крупных зверей выбьют. Как сказал вчера Кэнфилд, тебе будет некуда податься, – он замолчал, чтобы намылить щеки. – Как бы ты ни старалась, другой охоты тебе не придумать.

Она взяла кисточку для бритья и написала первую букву своего имени, толстую и пенистую, на его голой спине.

– Ты когда-нибудь прекратишь издеваться? Какая муха тебя укусила? – спросила она.

– Не знаю. Правда, не знаю. Просто в последнее время меня все раздражает. Но это не имеет значения – я уже большой мальчик или, по крайней мере, должен быть большим мальчиком, – пожал он плечами.

– Послушай, Пол, там, где я родилась, – сказала она серьезным и рассудительным тоном, – тот, кто хотел показать, что он не дешевка, тот ставил в доме гипсовую пантеру – черную, блестящую, с позолоченными когтями и усами. Догадываешься, почему именно черную пантеру?

– Нет, – ответил он, обернувшись к ней и сунув бритву под струю горячей воды.

– Только не смейся, ты скажешь, что я дура и все такое, но это я поняла и твердо знаю, что не промахнулась: они ставили черную пантеру, а не какого-нибудь хорошенького кролика, чтобы не забывать, что их могут сцапать. – Она остановилась, широко раскрыв заблестевшие от воспоминаний глаза, невероятно ясные и похожие, как показалось Полу, на серо-зеленый мрамор в белом обрамлении.

– Все дело тут в том, – продолжала она, – что когда ты ставишь черную пантеру, то ты делаешь это в день, когда получил деньги или случайно выиграл, то есть когда ты вдруг разбогател. Но почему это именно черная пантера, так это потому, что ты знаешь: в один прекрасный день денежки уплывут, а ты, как и был, останешься дешевкой. Так или иначе тебя сцапают. Тебя вышвыривают на улицу, у тебя открывается грыжа, твоего сына сажают в тюрьму. Дошло?

– Дошло, – сказал Пол.

– О'кей. – Она замолчала. – Вот так. Говорю, у меня нет мозгов, и я не из высшего света. Допустим, я умею жить, и ты это знаешь. И Ходди знает. Не думаю, чтобы он не догадывался. Но главное, у меня есть этот кусок мяса, я поймала на него мужчину и не собираюсь от него отказываться.

Пол вытер лицо полотенцем и взглянул на нее. В ванной под лампочкой «кусок мяса» тускло отливал бархатным цветом плодов. На ней был его халат. Но она широко распахнула его и рассматривала свое тело так, как будто хотела выучить его наизусть.

– Ты права, – сказал он. Ему хотелось простить ее, в его груди родилось сочувствие и желание успокоить эту красивую разволновавшуюся девочку, которую он, – хотя это и не имело никакого значения, – любил. Но он почему-то не мог найти нужных слов. – Ты права, – повторил он, – наверное, я немного ревную. – Он засмеялся. – Кроме того, охота ему сейчас так же нужна, как дырка в голове. Ему придется вести машину. Я потеряю тебя, – добавил он, чувствуя, что опять выходит не то, что надо. Все-таки он хотел сказать совсем другое.

А потом это полностью, безвозвратно пропало, чем бы ни было то, что хотело вырваться у него из горла. Она подошла к нему, держа свои высокие груди в руках, как кисти винограда и провела сосками две невидимые линии по его груди.

Теперь, за двенадцать тысяч миль от той квартиры, она надевала придуманный Ходдингом сетчатый бюстгальтер с каркасом из нержавеющей стали. Ему доставляло удовольствие входить в детали и выбирать ей одежду и белье. В ту минуту ей вдруг стало неприятно от того, что ее грудь удивительно отвердела, пока она так живо и явственно вспоминала Пола. «Сукин сын, – думала она, улыбаясь и натягивая золотые шелковые трусики, заказанные, кстати, Ходдингом в Париже, – я насквозь пропитана им».

В коридоре гостиницы на высоких нотах мучительно хрипел лифт, и Сибил подумала, что так же кряхтит на горшке толстая старая дева. Она стала быстро одеваться. Ходди мог прийти в любую минуту, и если он застанет ее в таком виде, то начнет к ней приставать. Он всегда груб, когда устает, подумала она.

Она натянула легкое узкое платье на голову и плечи, и, как по волшебству, все грустные мысли исчезли. Шелк платья пах новизной, затем она одернула платье раз-другой, и шелк обнял ее грудь и бедра любовным движением.

Благоразумно избегая лифта для толстух (она знала, что англичане называют его именно так, об этом ей поведал чиновник Британского Совета в Нью-Йорке, который пристал к ней в таком же лифте, и к тому времени, когда они добрались до шестнадцатого этажа, где располагалась ее квартира, оставалось совсем немного, чтобы довести дело до конца), она направилась к широкой белой лестнице, ведущей в холл гостиницы. Спускаясь, она перебирала в уме имена тех, кто был приглашен на кэнфилдову «стрельбу», – тех, кого она смогла припомнить.

Баббера и его тощую крошечную подопечную в стиле Беннингтон она уже знала. Гэвин Хеннесси тоже был ей знаком, потому что она сыграла маленькую роль, совсем крошечную, – «Апельсины? П'жалста, сэр, три монеты, пол монеты» – в его последнем фильме. Бигги, массивная шведка, – в ней было больше от обелиска, чем от одалиски, – последовала за Гэвином в качестве его личного оруженосца. Англичанка Зоя, ни с того, ни с сего воспылавшая любовью к туризму в Куэрнаваке, выбыла из игры. Наконец, там был набоб из Чандрапура, странный маленький человечек, как казалось, слепленный из теста кофейного цвета, с которым она когда-то познакомилась на вечеринке в Нью-Йорке. Она не могла вспомнить, о чем они тогда говорили: на самом деле они вряд ли говорили о чем-либо: набоб все время что-то посасывал, а когда она нахально спросила, что именно, он приложил теплые, влажные губы к ее руке. Пораженная, она уронила руку.