Высшее образование для сироты, или родственники прилагаются - [2]

Метелка проскакала лихо, словно перволетка на лугу, по рыбьим спинам, осыпаемая со всех сторон горстями жемчуга, огрызками раковин-перловиц, тиной и дождем мелкой разевающей пасти рыбешки.

Вылетела на тот берег, стрелой пронзила парк и встала на четыре ноги перед воротцами, на которых висела косо прибитая холстина с размашистой бодрой надписью: «Добро пожаловать в Школу навьих тварей». А чуть ниже гвоздями прибитый к столбу распятый рыцарский доспех с суровой подписью: «Людям нельзя». И еще отдельная табличка: «Девиц, убоину и прочую кухонную требуху сваливать на заднем дворе запрещается. Сдавать кладовщику».

Метелка сипло, со свистом дышала, казалось, ребра сейчас прорвут дряхлую шкуру. Кузьмич утер рукавом лицо и дребезжащим голоском заключил:

— Все, приехали, еж им в задницу.

Я посмотрела на кучу прыгающих рыб и жаб у себя на коленях, на мокрого с ног до головы Кузьмича, на Метелку в длинных плетях водорослей с вкраплениями мелкого речного жемчуга (кладней на сорок красоты), на суровую надпись на воротцах и прозрела. «Вот тебе и пряничный домик», — горестно захлебнулась я обидой, припоминая старую пословицу о дармовых пряниках в пещере людоеда и, невольно подражая давешнему мальчугану, звавшему неведомого дядьку, заголосила горько:

— Да как же так, деда?

— А как же не так же? — проворчал старый хрыч, отжимая душегрейку. — Лично князево распоряжение. Раз, говорит, эта кикимора болотная, вошь платяная мне две башни в кремле развалила, то пущай теперьча и живет с упырями, ква-ли-фи-кацию повышает.

Я обалдело уставилась на сердитого и встопорщенного Кузьмича, не веря собственным ушам.

И этот человек совал мне тайком пряники под праздник, щедро жертвовал тулуп, когда мы в морозяку ходили на дальние княжьи покосы за сеном для Метелки, и покрывал мои мелкие пакости? Вот так спокойно взял и привез меня на съедение лесной да кладбищенской нечисти из-за каких-то двух несчастных башен?

Я заревела в голос, умоляя Кузьмича не губить мою молодую жизнь, а позволить по-тихому сделать ноги, пока не набежали из Школы волкодлаки да не сволокли меня на живодерню. Припомнила, сколько добра он мне сделал, и обещала по гроб его за это благодарить, а еще напомнила, что даже в сказках покорные сокольничьи да стременные не привязывали княжьих дочек в сыром бору, а давали им шанс утечь. При этом я обещала отдать Кузьмичу все, что у меня есть, и щедро наваливала на его последние парадные портки склизкую речную живность, от которой он с негодованием отмахивался так, что мы скоро всю телегу и дорогу вокруг закидали пиявками да лягухами, да карасями и ершовой мелюзгой.

— Так это что ж мы вытворяем, а? — остановил нас противный визгливый голосок.

Я глянула и покрылась пупырышками. В воротцах стоял самый натуральный бес: небольшой, кривоногий и лохматый. Свиной пятак его влажно блестел и тек соплей, которую он утирал серым фартуком — единственной своей одеждой, ни капли не стесняясь демонстрировать свои куцые волосатые прелести.

Кузьмич открыл было рот, но бес не дал ему сказать ни слова, сразу визгливо раскричавшись:

— Вы что же это себе позволяете, окаянные, и так вас и разэдак? Ты и дома так же едой швыряешься, да? Так ты не дома, старый пень, да! Ишь, один раз попросил водяного рыбки с оказией доставить, дак они развозмущалися. Гордые все стали, да? Ерш вам уже не рыба, да? Жаба не деликатес? А ушицу-то пожрать все любим. Еще и добавочки просим, да?

Выкрикивая все эти визгливые «да», он живо скидал все речное добро в невесть откуда взявшийся мешок, запихал туда же сорванные с Метелки водоросли, соскреб ряску, радостно приговаривая: «Эх, с душком, да!» А потом, бросив на меня вороватый взгляд, дернул Кузьмича за штанину и тихо поинтересовался:

— Ты енту на мясо привез или как?

— Ученица я, да! — в ужасе завизжала я по-чертовому, в ответ на что нахал спокойно отцепился от дедовых штанов и, взяв меня за руки, ссыпал в ладони немалую горку перламутрового гороха.

— Чужого не надо, м-да, — гордо заявил он и пошел прочь, перекидывая раздутый мешок с плеча на плечо, почесываясь и сморкаясь.

Я глянула вслед и онемела, а Кузьмич икнул — по ту сторону кованой ограды молчаливой грозовой тучей колыхалась толпа нечисти голов на пятьдесят. Беззвучно разворачивались серые крылья, щерились сабельно-острые клыки, и щурились не то оценивающе, не то зло разноцветные глазищи, от бордовых, словно уголья, до черных, как бездонный омут.

«Ой, матушки, и за что мне это?» — молча взмолилась я, хотя отлично представляла, за что.

Вообще-то всю приютскую голытьбу, вошедшую в возраст, распределяли по новым местам жительства по весне. Потому что весной везде требовались работники, и окрестные крестьяне охотно брали дармовых батраков и работниц, а по осени приютских соглашались принимать к себе лишь ремесленные цеха на каторжанский труд в различных красильнях и дубильнях, а девочек в ткачихи да швеи, где жизнь тоже не медовая. Но светлый князь наш Милослав Ясеневич укатил зимой в столицу, а из столицы отправился еще куда-то с посольством по важным государственным делам и обещал вернуться не раньше первых заморозков, то есть когда приличных мест в помине не останется, и весь наш выпуск приуныл, понимая, что хорошего впредь ждать не приходится, так как без светлейшего нас никуда не пустят. И не потому что он как-то ведал нашими распределениями, просто владыка Белых Столбов любил напутствовать сирот безродных при их вступлении на тернистый жизненный путь.