Высшая степень преданности. Правда, ложь и руководство - [7]

Судья, Джон М. Уолкер-младший, поощрял нас присутствовать в зале суда и наблюдать, если слушалось интересное дело. Весной 1986 года правительство попыталось использовать новый федеральный закон для ареста обвиняемого без возможности освобождения под залог на основании того, что он был опасен для общества. Это был не просто какой-то обвиняемый, а Энтони «Толстый Тони» Салерно, босс криминальной семьи Дженовезе, одной из пяти банд итальянской мафии в Нью-Йорке.

Толстый Тони был прямо из фильмов про мафию. Он был с избыточным весом, лысый, ходил с тростью и держал во рту незажжённую сигару даже в суде. У него был скрипучий голос, которым он громко выкрикивал в суде, чтобы добавить что-то к сказанному его адвокату. — «Это возмутительно, хочу сказать», — извергал он со своего места. Его соответчик Винсент «Рыба» Кафаро с узким лицом и тёмными глазами действительно в моих двадцатипятилетних глазах был похож на рыбу. Чтобы доказать, что Салерно был опасен для общества, и в залоге следовало отказать, федеральные обвинители предложили плёнки с записями разговоров, сделанных с помощью жучка, помещённого ФБР под стол в общественном клубе Толстого Тони, «Палма Бойз», расположенном в итальянском анклаве в Восточном Гарлеме. Было слышно, как Салерно говорит о заказах избиений и убийств, и вполне чётко озвучивает свою роль: «Кто я такой? Я — грёбаный босс».

Это дело показало, что в мафиозных семьях решения босса не подлежат сомнению. Его слова о жизни и смерти означали, что кто-то умрёт. И наихудшим грехом было предать семью, стать «крысой». В Мафии всё держалось на преданности, и вы покидали её, лишь когда покидали эту землю, по естественным или каким-либо иным причинам. Лишь крысы покидали мафию живыми.

Я сидел там, заворожённый, в то время как двое федеральных обвинителей, оба помощники окружных прокуроров Соединённых Штатов, вели дело против Толстого Тони. У них были плёнки и свидетельские показания, как Толстый Тони и Рыба заказывали «мокруху», переломы ног, запугивали профсоюзы и управляли мафиозным семейством. Защита спорила, что это всё были просто «мужские разговоры», но обвинители предоставили веские доказательства, опровергавшие это абсурдное утверждение. Эти двое обвинителей были лишь чуть старше меня. Они стояли прямо, говорили понятно и откровенно. Они не преувеличивали, они не позировали. Казалось, у них нет никакого другой мотивации кроме как устранить несправедливость и говорить правду. Меня как громом ударило. — «Вот чем я хочу заниматься в жизни», — подумал я. Я устроюсь в юридическую фирму в Нью-Йорке и получу дополнительный год опыта, который мне требовался прежде чем я смогу подать заявление на должность окружного прокурора. И это будет год, который я никогда не забуду, из-за одного человека.

* * *

Я был двадцатипятилетним юристом в нью-йоркской юридической фирме, оказавшей мне большую услугу, более чем на год отправив меня в Мэдисон, штат Висконсин, для работы над невероятно сложным и скучным страховым делом. И тем не менее, это был подарок, так как Ричард Л. Кэйтс являлся так называемым «местным адвокатом» в этом деле, рассматривавшемся в суде штата в Мэдисоне. Шестидесятиоднолетний Кэйтс был нанят для того, чтобы посвятить в местные реалии больших шишек, адвокатов из крупного города, собиравшихся вести это дело. Я видел в Дике доброту и жёсткость, уверенность и скромность. Мне потребовались десятилетия, чтобы понять, что эти пары являлись фундаментом великолепных руководящих качеств. Ещё я в этом человеке исключительных суждений видел страстную приверженность равновесию.

Дик скончался в 2011 году, прожив жизнь, начавшуюся в сиротском приюте Нью-Йорка, и проведённую в поисках радости от своей работы и своих взаимоотношений. Он женился на любви всей своей жизни, родил пятерых детей, поступал и увольнялся с государственной службы, включая два срока в Корпусе морской пехоты во время войны, и никогда не терял своё стремление, по словам его сына, «защищать слабых от подавления сильными». Он переехал с семьёй на ферму в окрестностях Мэдисона, чтобы его дети не размякли. Он ездил на работу несколько миль на велосипеде. Он без конца играл со своими детьми, а затем с их многочисленными детьми.

Несмотря на всё зло, которое он видел, Дик находил жизнь и людей бесконечно интересными, и смеялся над обоими. Он брал показания, ничего не имея перед собой, даже клочка бумаги, начиная заседание с того, что широко улыбался свидетелю и говорил: «Расскажите мне вашу историю». Его ум и память позволяли ему часами отслеживать сюжет и задавать дополнительные вопросы.

Не думаю, что Дик Кэйтс преподал мне хоть один прямой урок за тот год, что мы работали вместе. По крайней мере, я не припомню таковых. Но на протяжении года будучи свежеиспечённым юристом и без пяти минут мужем я сидел рядом с ним и наблюдал за ним. Я наблюдал, как он смеётся над претензиями и над давлением. Я видел, как он принимает решения, руководствуясь здравым смыслом, когда адвокаты из большого города завязывались узлом чрезмерных раздумий и самонадеянности. Я наблюдал, как он оживляется при едином упоминании его жены, детей и внуков. Я видел, как он сдвигал горы, чтобы присутствовать на их событиях, их ужинах, их проектах. Я видел, что его не волновало, что он получает лишь крохи того, что платили адвокатам по делу из Нью-Йорка и Лос-Анджелеса. Он был счастливым человеком.