Высшая мера - [32]

А Степанида Ларионовна только перед любезным супругом притворялась, будто стыдобушка ей глазыньки ест (в такие-то годы отяжелела!). Зато перед соседками была нараспашку: «Всю жизнь не рожала, бабоньки, а тут — как на облигацию выиграла!» И ныне больше в Уральске жила, чем в Излучном, чтоб к Петяньке своему поближе быть…

— Самовар-то потух никак? — сказала вышедшая наконец Степанида Ларионовна, глянув на приткнувшийся горбатой трубой к печной отдушине самовар.

— Счас он у нас! — Из чугунка на шестке Стахей Силыч горсткой зачерпнул гашеных древесных углей и, сняв трубку, всыпал в самоварное нутро. Подмигнув незаметно ребятам, спросил сочувственно:

— Устала, поди, молиться-то, родительница?

— Знамо дело! Нет тяжеле — молиться, долг платить да отца с матерью кормить. — После паузы со вздохом добавила: — И в очереди по ночам стоять… Не у всех же такие мужчины, как у докторши… Вот складно живут люди!

— Зря заришься, родительница, ей пра. Это им пока что пчелки мед таскают, позрим-посмотрим, как далее-то будет. Может, хвалы много, а толку мало… Айдате, ребяты, приваливайтесь к нашей трапезе!

Косте вспомнилась первая послесвадебная ночь Сергея и Насти, вспомнилось невестино тихое, но решительное: «Лучше сразу, Сережа, чем всю жизнь…» Не на меду зачиналось их супружество, а вот уже и люди завидуют им. Только Стахей Силыч не верит в их благополучие, этот беляк вообще ни во что хорошее не верит, для него лишь старина казачья имеет нержавеющую цену.

— Ты какой же веры придерживаешься, тетя Стеша? — подтаскивая табурет к столу, Костя сдвинул брови, сделался глубоко заинтересованным. Ему хотелось говорить о чем-то приятном для Степаниды Ларионовны — в благодарность за теплые слова о Стольниковых. Но старуха уклонилась от прямого ответа.

— Ноне, милый, все крестами смешались, с зажженной свечой не сыщешь чистой веры.

Из застекленной горки она достала городских кренделей и половинку пеклеванного хлеба, положила перед незваными гостями. А от высокой буханки, прислонив ее к своей груди, отрезала несколько ноздреватых, пахнущих хмелем ломтей. Крылья ее небольшого приплюснутого носа дрогнули.

— Я больше домашний калач люблю, магазинный мне что-то не кажется…

— Калач мягкий, рот большой — наворачивай левшой! — Стахей Силыч был чревоугодником и к столу всегда веселым садился.

Ужинали молча, с деревенской степенностью и уважением к еде. Первой поднялась Степанида Ларионовна, привычно мотнула рукой, крестясь на угол, где укрепилась крохотная медная иконка:

— Господи, насытил мя земных благ и не лиши небесного царствия!..

Стахей Силыч вытер пальцы о белые голенища новых чесанок, подкрутил усы и тоже обмахнулся крестом, щуря на хлопцев глаза:

— Без толку молимся, без меры согрешаем… Айдате в горницу. Хоша и знаю, за каким вы делом припожаловали, говорил мне об нем Сергей Павлыч, однако ж разговор предстоит сурьезный…

Степанида Ларионовна осталась убирать со стола, а они проследовали в горницу. Сейчас она казалась теснее той, в которой игралась свадьба. Тогда по команде Костиной матери были вынесены на время и вот эта широченная деревянная кровать с пирамидой тугих, распираемых пером подушек в цветастых новых наволочках (Степанида Ларионовна только что пошила их из ситца, за которым стояла ночь в очереди), и этот медью окованный сундук, такой здоровый, что в нем, наверно, можно было океан переплыть. Выдворен был и надменно пузатый комод со множеством завитушек, как на голове барышни-модницы. Он занял весь правый простенок. Над ним большая ясеневая рамка. Под ее стеклом великое множество фотокарточек — от старинных, на тисненом картоне, до нынешних выжелтевших пятиминуток. Здесь мирно уживались все три жены Стахея Силыча, и Костины двоюродные братья, с которыми он встречался редко, недолюбливали они отца, и Петянка Степаниды Ларионовны — скуластый, с махонькими калмыцкими глазками, этот каникулы проводил пока в Излучном, но с отцом тоже держался суховато, словно квартирант. И Стахей Силыч ярился: «Грамотны, учены больно стали! Вот и чураются родителя, у коего два класса с коридором!..»

Стахей Силыч гремел хитрым замком на сундуке.

— Ну, благослови бог встать, а ляжем и сами!

Ахнуть можно было, взглянув на внутреннюю сторону крышки, такая она была заслуженная перед временем. Всю ее оклеили конфетными обертками таких расцветок и размеров, каких Айдар с Костей отродясь и во сне не видывали. Вероятно, налепляли их еще и бабушка и прабабушка Степаниды Ларионовны. Сундук был крепко набит одежинами, и из него старомодно дохнуло нафталином и лежалым сукном. Стахей Силыч долго ковырялся в нем и наконец извлек на свет божий свою драгоценность. С державной торжественностью уселся за шаткий столик напротив ребят и на левой распятой пятерне любовно взвесил тяжеленный фолиант с золотым потемневшим обрезом, а правой обласкал, огладил рельефную, прозеленевшей бронзы инкрустацию по углам и корешку переплета. Впалыми очами умерших эпох смотрели на завороженных хлопцев вдавленные в сафьяновую обложку буквы старых, непривычных начертаний. У Айдара даже острые скулы побледнели, заметнее стали темные редкие волоски над верхней губой и на подбородке.