Высшая мера - [29]

Сергей свернул, поздоровался. Спросил, за чем стоят.

— Ситец завтра выкинут. Хороший ситчик, залюбуешься индоль… Записать тебя, что ль, Сергей Павлыч? Давай ладошку-то…

Сергей поколебался. Затем быстро снял перчатку, протянул ладонь: «Настуся обрадуется. Сюрпризом преподнесу…» Женщина, с головы до бедер укутанная в огромную толстую шаль, послюнявила химический карандаш и покосилась на молодую луну.

— И не светит, и не греет, понапрасну хлеб у бога ест! Айда-ка, Палыч, под фонарь…

Сергей узнал в ней жену Стахея Силыча.

— С приездом, Степанида Ларионовна! Когда из Уральска?

— Да уж ден пять, матри.

Она старательно вывела на его ладони цифру «20». И Сергей подумал: «Вот совпадение: Настусе тоже двадцать!» Ларионовна запрятала карандаш куда-то под шаль, похукала в кулак, согревая руку, потом сунула ее в варежку.

— Ну вот, держись своей очереди…

— Мне что же, всю ночь? Так я схожу оденусь покрепче…

— Ай нам самим не в управу! Зачем всем-то потроха морозить? Наглядывай, в охотку ежели…

— Спасибо. — Ради приличия, в благодарность за ее великодушие, справился о здоровье Стахея Силыча, которого давненько не видел.

— Тыщу лет проживет! — категорично заверила Ларионовна, прикрывая рот шалью. — Поплевывает в небушку на печи. Слышь, хорошо на печи пахать, да заворачивать круто…

Сергей улыбнулся и направился домой. В Излучном знали, что третья жена Стахея Силыча (одну похоронил, другая — ушла) — бабка острая на язык и о своем благоверном не держит тайн. Поэтому он с превеликой охотой спроваживал ее в Уральск, к их общему сыну, студенту педучилища. Стахей Силыч говорил, что его старуха выпускает в минуту больше слов, чем пулемет «максим» пуль. И едва она начинала доставать его резвой скороговоркой, как он разводил усы, вздымал правую бровь и зычно взывал: «Пики к бою, шашки — вон!» Однако чаще ему приходилось переходить в глухую оборону или, схватив свою казачью фуражку, бежать из дому. Случайному свидетелю своего мужского позора выкладывал горячее откровение: «Два раза, матри, жена мила бывает: когда из-под венца ведут да когда вон несут».

«Неужто мы к старости такими станем?! — страшился будущего Сергей. — Неужели и я невзлюблю, возненавижу?..»

Вечерами, после школы, едва он переступал порог, как тут же, кинув пальто и шапку на вешалку, нетерпеливыми руками взносил свою Настасью, прижимал к груди и, большой, сутуловатый, кружил с ней по тесной горенке, нашептывал что-то хмелевое, бессвязное, а уж потом, зацелованную и обмякшую, как переспелая ягода-тернина, относил на кровать…

Затем молча и жадно, будто после бани, пили чай, сидя друг против друга. Настя не поднимала глаз, но когда случайно ловила на себе ласкающий, несытый взгляд мужа, то девчоночьи розовела и нагибала огненно-рыжую голову. И в эти минуты у рта ее Сергей замечал складочку, полную, казалось, того горького меда, который находят в дуплах пойменного леса. Сергей обходил стол и целовал Настю в эту горькушу-складочку, Настя еще сильнее смущалась и начинала собирать со стола. Потом поверх зеленого клетчатого пледа лежала на кровати и читала романы, принесенные Сергеем из школьной библиотеки, а он со словарями и справочниками зубрил французский язык.

Ложились рано. Силен хмель, сильнее хмеля — сон, да сна сильнее — жена молодая. Не засыпали до петухов. Под конец Настя, по обыкновению, молчала, а Сергей переворачивался на спину, закладывал руки за голову и говорил, говорил. Красно, раскидисто говорил. Но непоследовательно. В любую секунду мог без всякой логической связи переметнуться с одного на другое. Однажды учительница Шапелич сказала с усмешкой: «Движение мысли у нашего Сергея Павловича подобно полету летучей мыши: зигзаги и виражи…»

— Что такое философия? — спрашивал я себя, когда еще в нашей излученской школе учился. Представлялись мне философы людьми, которые ловят черного кота в совершенно темной комнате, когда им там и не пахнет. Одним словом, бессмыслицей представлялась мне философия. Но позже вдруг удивился, разглядев большую разницу в философских взглядах. Современный человек обязан разбираться в подоплеке всех явлений… Вот, допустим, поступлю я в следующем году в институт, где работников посольств готовят, окончу его. Возьмут на дипломатическую работу, станем жить за границей. Почти постоянно будем иметь дело с буржуями. Как вести себя с ними? Как разговаривать?.. Скажи, Настусь, ты будешь меня ждать, когда я уйду на войну? Ведь я — запас первой категории! А война вот-вот, кажется… Будешь?

Он отрывался от смятой подушки, привставал на локте и ждал… А Настя немо следила за лунным зайчиком, отраженным настольным зеркалом. В ее глазах тоже отражалось зыбкое сияние высокой луны за окошком. Долго смотрел Сергей в белое, белее наволочки, лицо жены, и в его сердце зрела досада. Не талан тебе, Сергеюшка, в любви… Обскакали тебя, объехали. Оттого и немая-ледяная… Он забывал, что некоторое время назад была его Настасья совсем иная. Вместо того чтобы поискать к ее душе броду, он, объятый мужской гордыней, искал внимания к себе, к чересполосице своих монологов. А сам точно с товарищем лежал, точно не медовая развеселая свадьба ими отыграна, а золотая или, на крайний пример, серебряная. Настя гораздо медленнее остывала после ласк, и ей во сто крат желаннее было бы его несвязное горячее нашептывание или усталая сладкая полудрема — щека к щеке.