Высота - [53]

— Из будущих премиальных.

Катя повязала голову и подошла к зеркалу. Ей очень шла эта шелковая косынка, белая, с голубыми полосками по краям.

Пасечник, довольный тем, что подарок понравился, и не зная, как это скрыть, подошел к кровати Одарки, снял со стены гитару и начал сосредоточенно настраивать.

Наконец зазвучали аккорды, и он запел из старой цыганской песни: «А без денег жизнь плохая, не годится никуда!..»

— Сегодня эта песня не соответствует действительности. — Пасечник похлопал себя по карману пиджака. — Вот они, денежки! Так что наряжайтесь, Катюша. В цирк поедем. А то после третьего звонка вход в зрительный зал воспрещен. А нам до цирка еще в ресторан «Мангай» надо завернуть. Не знаю, как вы, Катюша, но я, например, заочное общественное питание не признаю! Я вчера, когда брал билеты, узнал — на голодный желудок в цирк не пускают. А то примутся зрители бутерброды жевать! Можно все представление сорвать. Дрессированные медведи откажутся танцевать. Тоже потребуют себе ужин.

Катя очень любила, когда Пасечник вот так балагурил.

— Между прочим, вы, Катюша, поторапливайтесь, потому что нас внизу такси ждет.

— Такси? — У Кати расширились глаза.

— Клянусь своей красотой! — Пасечник высунулся в окно. — Во-от машина стоит у подъезда. Слышите, как счетчик работает?

Катя тоже высунулась в окно, увидела такси у подъезда общежития, отпрянула от окна и принялась в испуге поправлять прическу и носиться по комнате.

Она скрылась за дверцей шкафа и стала переодеваться.

— Я быстренько. Вы отвернитесь.

Пасечник взял стул, сел спиной к шкафу и принялся осматривать стену у Катиной кровати, ее тумбочку. Яркий плакат, на котором изображен был человек, неудачно прыгнувший на ходу в трамвай, висел на старом месте.

— Симпатичный молодой человек! — воскликнул Пасечник. — Родственник ваш? Или просто так, тяжелое воспоминание?

— Очень много о себе воображаете, — фыркнула Катя за дверцей шкафа, откуда донеслось шуршанье шелкового платья.

— Молчу, молчу.

Пасечник окинул взглядом открытки, висевшие веером над изголовьем Катиной кровати.

Шикарный мужчина с наглым лицом посылал с открытки свое поздравление с рождеством Христовым, Открытки красовались под сенью бумажных цветов.

Тут же по соседству висела фотография родителей Кати. Отец в сапогах, черной тройке, в косоворотке и картузе сидел на стуле у тумбочки, мать, гладко причесанная, тоже вся в черном, стояла, деревянно положив руку на плечо отцу.

По тумбочке разгуливал фаянсовый пастушок; здесь лежали раззолоченные русалки, обложенные ракушками, было множество пустых флаконов из-под одеколона и духов, пустых коробочек из-под крема и пудры. В вазе стояли покрытые пылью искусственные цветы — оранжевые матерчатые лепестки и голубые листья на проволочных стеблях.

— Это ваша галантерея и парфюмерия?

— Моя. А что? — слышно было, как Катя сбросила туфли.

— Богато живете. Коллекция большой художественной ценности.

— Конечно, ценная, — не поняла Катя.

Пасечник тяжело вздохнул, взял на гитаре несколько аккордов и запел:

Те зоркие очи, потухли и вы,

Потухли и вы!

Я выплакал вас в бессонные ночи…

— Это из какой картины? — донеслось из-за шкафа.

— Романс. Слова Дениса Давыдова. — Пасечник продолжал наигрывать.

— Киноартист Давыдов?

— Историческая личность. Гусар. Друг Пушкина. С французами воевал. В одна тысяча восемьсот двенадцатом году.

— Ну и ладно! Я готова.

Пасечник повернулся на стуле, взглянул и обмер.

На Кате было то самое красно-зеленое платье, которое она надевала, когда ходили в театр. Но, к счастью, Катя тогда пошла в театр с непокрытой головой, а сейчас у нее на голове возвышалась шляпка — уродливое сооружение из желтого бархата, украшенное какими-то цветами и листьями из черной кожи. И прически не видно красивой. А туфли-то, туфли с пряжками чего стоят! Не спасала и только что подаренная косынка. Катя очень некстати повязала ею шею. Скромная, изящная косынка совсем не шла к платью.

Катя испытующе смотрела, ожидая одобрения.

А он продолжал во все глаза разглядывать Катю. Не только удивление, но желание казаться крайне удивленным было написано на его лице.

— Ну как? — не выдержала Катя.

— Светофор! И родители, наверно, удивляются. — Пасечник кивнул на фотографию Катиных родителей, висящую на стене.

— Чего?

— Для Южной Америки вполне подходяще, — мрачно усмехнулся Пасечник.

— Чего, чего? — переспросила Катя угрожающим тоном.

— Природа там разноцветная, — пояснил Пасечник. — Пальмы, зебры, обезьяны, лианы, попугаи…

Только сейчас Катя поняла, что Пасечник над ней глумится. Кровь бросилась ей в лицо.

— А ну, сматывайся отсюда! — грубо крикнула Катя, выхватила из рук Пасечника гитару и швырнула ее на кровать так, что гитара задребезжала.

— Пошутить уже нельзя, — примирительно сказал Пасечник.

— Жену себе заведи. Ей про зебров, про обезьян и рассказывай. Топай отсюда, пока цел.

Пасечник поднялся со стула совершенно растерянный. Он не ожидал, что дело примет такой оборот.

— Ну что же. — Он весело усмехнулся. — Уйду, чтобы не возбуждать ярость масс…

Он не спеша повесил гитару на место, расправил бант, размашисто ударил по струнам, приложил к ним ладонь, чтобы погасить аккорд, прозвучавший унылым, жалобным диссонансом.