Высота - [35]

Терновой, все больше распаляясь, нервно постукивал кулаком по столу и стал шаркать ногой под столом, словно она сильнее заныла, не давая ему покоя.

— В конце концов у вас есть обязанности перед семьей!.. Понимаю, нет семьи. Ну мать у вас есть?

— Есть, — тихо сказал Токмаков.

— А если бы ей командир написал, что ее сын нарушает приказ и маячит под огнем без каски, в пилоточке? Какой бы это был для нее удар! Мать ночи не спит, все глаза выплакала, дрожит за сына, а он, видите ли, хорохорится, смелость свою демонстрирует…

Терновой помахал перед собой рукой, будто отгонял несуществующий дым, — значит, сильно сердился.

— А главное вот еще что, товарищ Токмаков: забываете, что вам доверена жизнь людей. Жизнь Пасечника. Жизнь Бесфамильных. Жизнь этого молоденького паренька, сына Берестова, Бориса… А если он вам начнет подражать? Если разобьется? Вы же знаете, что там, — Терновой поднял палец, — люди по самому краю жизни ступают.

Токмаков вначале порывался перебивать, возражать; его обидела было резкость Тернового. Потом, когда тот заговорил о матери, Токмаков вспомнил, что и правда такое бывало. Он не раз хаживал мишенью под пулями, стесняясь пригнуться, чтобы не сказали: «Полтинники подбирает». Он даже собирал на минном поле землянику для девушки из медсанбата. Выходит, Терновой прав? Ведь когда Дымов обидел его, сравнив с Дерябиным, он пошел гулять по балочке, чтобы порисоваться перед геодезистами.

Терновой, словно боясь своей вспыльчивости, боясь не сдержаться, вскочил и заковылял по кабинету, резким движением распахнул закрытое окно. Но тут же вернулся к столу и протянул Токмакову бумагу.

— Читайте!

Терновой откинулся в кресле и прикрыл глаза рукой.

Он никогда не мог забыть о потерях своего полка и был поистине счастлив, что на этом, мирном фронте нет и не должно быть людских потерь.

Токмаков читал, и лицо его светлело.

В руках он держал поздравление руководителей. «Уралстроя» семьям участников подъема царги. «Премируется за трудовой подвиг…» — перечитывал Токмаков.

«Подвиг! А ведь как ругал, а?» И тут же вспомнил приказ о Пасечнике, который он уже подписал было, но после ветреного утра решил не отдавать Дерябину. «Хорошо, что не снизили Пасечнику разряд. Вот бы история получилась!»

— Нравится? — спросил Терновой.

— А как же!

Терновой, сузив глаза, посмотрел на Токмакова и тихо сказал:

— А если бы иное пришлось писать семьям? Токмакова даже передернуло, словно его хлестнули по больному месту.

А Терновой перегнулся к нему через стол:

— Ну хорошо, хорошо. Дай адресок матери. Напишу ей. Не бойся, только про вчерашнее. Про старое не буду. Ты давно ее не видел?

— Да как же я ее увижу, когда мотаюсь со стройки на стройку? Бродяга из бродяг. Три года на постоянный партийный учет не становился. Все временно!.. Я давно с вами хотел поговорить. Хочу приземлиться.

— Что, женишься?

— Да не в этом дело, — Токмаков покраснел и сказал обиженно:

— Я же не за длинным рублем гонюсь. Не за должностью… Сами посудите! Четыре года на фронте. А после войны чемодана распаковать не пришлось. Ни кода, ни двора… А потом, если говорить формально, я вправе уйти из «Стальмонтажа». По инвалидности.

Токмаков взглянул на палку, приставленную к столу, и смутился.

— Хочу пожить оседло, — продолжал Токмаков, отводя глаза от палки Тернового. — Доучиться никак не могу, на третьем курсе застрял.

— Ну, что я могу сказать? Уговаривать вас, как Дымов, не собираюсь. Потому что и в «Стальмонтаже» вы нужны. Очень нужны. И, может, завтра будете нужнее, чем сегодня. Но возражать против перехода не имею оснований… Вот и на постоянный учет тогда станете…

Зазвонил телефон, Терновой взял трубку.

— Да, как всегда… Нет, почему же? Хорошо, Пантелеймоныч. Как раз ко второму вопросу… Какой прораб? Знаю, знаю. Он мне сказал. Переманиваешь? Орел?.. Ты, кажется, этого орла уже приручил…

Из-за двери доносился шум голосов.

Терновой взглянул на часы.

— Еще один вопрос. Почему вы меня вчера обманули? Почему скрыли, что приказ о подъеме дал Дерябин?

— Я согласился с его приказом.

— Гладких мне рассказал, как вы спорили с Дерябиным. И правильно! Но не доспорили до конца.

— Гладких наговорит! Никогда толком не разберется.

— Вы тоже не разобрались в существе дела. Вы не поняли, где кончается стихия и где начинается стихийное администрирование. Вы неправильно ведете себя с Дерябиным. Робеете…

Токмаков снова привстал, глаза его потемнели.

— Садитесь. Да, робеете. Я знаю, что вы умеете ссориться с начальством. А с Дерябиным не хотите ссориться. Не ровен час подумают, что сами метите в старшие прорабы, подсиживаете Дерябина. Потому его и не критикуете. Так? — Токмаков промолчал. — Мало ли что Дерябин из главка! Он ведет себя на стройке, как в былые времена сезонник. Этакий отходник, командированный из министерства… А если вы твердо убеждены, что поведете монтаж лучше Дерябина, что вы сильнее его, — вы обязаны его «подсиживать»! Не бойтесь этого слова. Пусть даже вас кто-нибудь назовет карьеристом. Честному человеку нечего бояться обывательской молвы. — Он продолжал совсем спокойно: — Между прочим, вы мою ошибку повторяете. Когда я принял стройку после армии, я тоже стеснялся ругать своего предшественника. А он того заслуживал. К черту деликатность, если нужно ломать старые порядки! Дерябин боится ответственности, как черт ладана. Вы взваливаете на себя чужую ответственность. А это не достоинство. Вы отвечайте только за то, за что вам отвечать положено, и не приучайте людей прятаться за вашу спину. Спина у вас широкая, вот и начнут за нее прятаться не только Дерябин, но и ваши подчиненные… — Терновой встал, прощаясь с Токмаковым — Ну, а насчет вашей просьбы еще подумайте. Окончательно решите, когда достроите домну.