Высота - [5]

- С двадцать седьмого. Прошлой осенью призывался. На курсы сперва послали, а теперь вот сюда - на войну, к вам.

- Ого! - присвистнул Головин. - Прямо уж так сразу и на войну? Ну, берегись теперь фашисты - главные силы подошли из России. Да ты не обижайся, это так, к слову.

Радист, прикусив губу, молчал, глядел, как и другие, вперед, на бегущую сквозь кустарник колею.

- А как же? - не унимался Головин. - Считай, по возрасту-то отцы и дети воюют. Такие дела, брат... Вот у нас в дивизионе с девяносто пятого года есть мужики. В прошлом веке еще родились, Цусиму помнят мальчишками, "Потемкина". А революцию и гражданскую уж своими руками делали. Даже не верится, ага. А тут - ты. Подумать только...

Радист незаметно шмыгнул носом: слова шофера произвели впечатление.

- А ты сам-то с какого, Головин? - спросил Кузнецов, чтобы слегка приземлить его.

- Я? С двадцать четвертого. Но тут другое...

- Старик уже, - засмеялся Кузнецов. - Молодой старик.

- Старик не старик, а третий год воюю. А фронтовые года втрое дороже, сами знаете. Кто доживет - зачтутся. Ну, а кто не доживет...

- Повоевал хоть немножко? - Кузнецов положил руку радисту на плечо, успокаивая.

- Самую малость, товарищ командир, - смущенно отозвался радист. Он не знал звания Кузнецова - на том была танкистская куртка без погонов, потому смущался еще более.

- Ничего, это уже кое-что. Остальное быстро наживешь. Главное первый раз, а там пойдет. Как тебя величать-то?

- Тимофеем. - Радист встрепенулся вдруг, сообразив, что оплошал. Но уж больно доверчиво вел с ним разговор командир. - Рядовой Тимофе...

- Ладно, ладно. Откуда сам-то?

- Саратовский. Извините...

- Хорошо у вас там, должно быть, весна скоро, степи зацветут.

- Зацветут, - вздохнул радист. И улыбнулся: - Красиво...

Головин заметно сбросил скорость.

- Лощина, товарищ старший сержант. Поворот?

- Да. - Кузнецов распахнул дверцу, вылез на подножку, дал корякинской машине, идущей следом, отмашку: дескать, иду влево, держи дистанцию. Сел опять на сиденье, натянул потуже шлем, радисту бросил: - Рацию, Тимофей, крепче держи. - И водителю: - Ну, теперь твое слово, Головин. Давай!

Машина свернула в лощину - она сразу уходила на подъем, - сердито и мощно взревела двигателем и ринулась на высоту, задрожав от напряжения.

Стрелки на приборной доске приплясывали, "студебеккер" слегка лихорадило на невидимых кочках, припорошенных серым снежком, заваливало с борта на борт - лощина оказалась узковатой и не такой уж ровной, какой виделась снизу, от подножья. Но пока все шло как надо, и Головин, слившись с баранкой, не выказывал никаких признаков тревоги. Вдруг, когда уже одолели больше половины высоты и до гребня, казалось, рукой подать, по крыше кабины забарабанили.

- Жми, жми! - крикнул Кузнецов шоферу, выбираясь на подножку. Останавливаться никак нельзя, машина набрала хороший ход, лезла и лезла ввысь. - От, черти! Да куда же их понесло! - Он увидел: корякинская машина поворачивала влево, выбиралась из лощины по небольшому, пологому ее склону, таща за собой орудие. Метров на пятьдесят она приотстала, как и условились. Но зачем же поворачивать? Кузнецов погрозил кулаком: какого черта! И тут же увидел взводного, тот стоял тоже на подножке и махал рукой жестикулируя: вы, дескать, давайте лощиной, а мы на самый гребень двинем.

Хорошая, мощная машина "студебеккер", но дважды пришлось артиллеристам помогать ей всеми силами. Фыркали из-под колес фонтаны грязи вперемешку со снегом, месили эту грязь кирзачи, вздувались лица от напряжения.

- Давай, соколики, давай! - орал Глазков, налегая могучим плечом на борт. Казалось, перед такой силищей, как у него, вряд ли и танку устоять. - Нажимай, глухарики! Наддай пылу!

Заражаясь его злым азартом, что есть мочи наваливались ребята с обоих бортов, и Головин, высунувшись из кабины, тоже что-то орал, но его слова пропадали в реве мотора. А корякинская машина тем временем довольно спокойно выбралась из лощины, ушла влево и поднялась на самый гребень. Было видно, как она там разворачивается, устраивается, знать, на позиции.

- Навались! - ревел Глазков, и этот его рев словно и в самом деле помогал: оба раза "студебеккер", слегка помешкав, все же вырывался из слякоти, рывком уходил вперед.

Когда наконец взобрались наверх, Кузнецов, оглядевшись, выбрал позицию для орудия. День, и без того серый и неуютный, стал увядать: в конце февраля сумерки наступают скоро. Видимость была неважная, по ту сторону высоты местность лежала почти ровная, а дальше за ней зубчатым темным заборчиком стоял лесок. Орудие отцепили, установили на подровненной площадке, надежно вкопали сошники, подтащили ящики со снарядами. Утопленное в лощине, оно вряд ли могло быть замеченным немцами, во всяком случае, на первых порах, а вот корякинское метрах в ста выделялось на гребне, и Кузнецову это сразу не понравилось, хотя он и понимал, что обзор у него побогаче.

Окопы Бурова рваной полосой вытянулись пониже, на склоне. Бой притих, немцы и буровцы лениво перестреливались, ничто, казалось, не предвещает серьезных перемен. Но когда Кузнецов спустился к ним, из окопов навстречу ему донесся радостный крик: