Высокое поле - [58]

Вчера он танцевал с Надькой и даже проводил ее до перекрестка, хотя Сергей и насвистывал позади них. Ох, уж этот Сергей!

Если раньше Леха завидовал ему; немного боялся, то теперь Леха только жалел его. Сергей бросил лошадей, как только в начале января ему исполнилось восемнадцать, взял в совхозе расчет и опять поехал в город устраиваться, все хотел, видать, доказать всем, что он что-то может. Он думал, что ему сразу откроются все двери, но его не взяли на работу не только в метрострой, а вообще никуда. Везде говорили, что нет никакого смысла брать, разбазаривая лимитную прописку, раз ему через несколько месяцев в армию. Приглашали приходить после службы. Так и остался Сергей ни с чем.

Леха, когда простился с Надькой, не пошел сразу домой, хотя танцы затянулись, он долго еще месил сугробы около Надькиного дома. Один раз он бросил легкий снежок в освещенное окно. Она выглянула, и хотя ничего не увидела во тьме кромешной, но догадалась, кто там, погрозила пальцем.

— Скоро ли ты отмучаешься-то? — спросила бабка.

— А что?

— Да уж больно на тебя жалко смотреть — похудел, глазищи-то стали вон какие, с решето. Ешь скорей! Ешь!

— Скоро закончу. Вот сегодня уже езду сдаем.

— Ты тихонько езди, не перевернись! Трактор — не телега…

— Да ладно тебе меня учить! Выучился.

— Баушка — она худому не научит. Баушка век прожила, все видела, все знает.

— Молодец! А что такое — ручка УКМ? А?

— Не мели не дело-то! — отмахнулась старуха. — Лучше рассказал бы, чего батько пишет? Да ешь ты, ешь! Да не забудь вон узелок-то, матка с вечера положила тебе и на скотный уходила — напоминала.

— Не забуду, — сказал Леха и добавил: — Спасибо.

У бабки Дарьи в один момент брызнули слезы радости, она не вытирала их и все смотрела сквозь это теплое мокрое марево, как уходит внук к автобусу. Ей непривычно было слышать от Лехи такое слово, но все же она услышала его, еще живая…

* * *

В автобусе, как всегда по понедельникам, было много народа — ехали кто учиться, кто по делам в район, кто с направленьем в больницу, кто в военкомат, кто за покупками в городской магазин — хорошо прогуляться по зимнему приволью, пока поля не зовут!

Ехал в автобусе и управляющий их отделением совхоза, еще совсем молодой руководитель, лет двадцати восьми. Среди разновозрастной говорливой сутолоки он казался еще неразговорчивее; на лице его остановилась какая-то незаконченная мысль — важная, единственно необходимая, на которой он сосредоточил все свое вниманье; было видно, что сейчас для него не существует окружающего; глаза его были широко раскрыты и смотрели куда-то мимо голов сидящих, не мигая и ничего не видя. Леха сразу понял, что управляющий едет на зимнюю сессию в институт. Свой портфель, набитый сейчас не сводками надоя или посева, а учебниками, контрольными работами, он держал обеими руками и так крепко, словно боялся, что Леха, севший с ним рядом, мог вырвать у него те крупицы знаний, которые он собрал урывками между посевной горячкой, бессонницей покоса, надсадной тяжестью уборки.

«Не доучил…» — сочувственно подумал о нем Леха.

Километрах в двух от деревни, в том самом месте, где лес отступал от дороги, автобус неожиданно сел в сугроб.

— О, как намело! К урожаю…

— Не опоздать бы на поезд…

— Тут всегда так — открытое место…

— Февраль… — тотчас посыпались замечания.

Все зашевелились и вышли толкать автобус.

Сначала подкопали у колес, подложили каких-то веток и взялись. Облепили машину со всех сторон, раскачали дружно — пошел! Метров сто автобус прошел и остановился на хорошей дороге, дожидаясь пассажиров.

Управляющий шел к автобусу рядом с Лехой. Он немного рассеялся, стал посматривать по сторонам, замечать кой-кого, здороваться.

— На экзамены, Виктор Васильевич? — спросил Леха.

— Да. Надо сдать предмета три.

— Понятно, — кивнул Леха со знаньем дела. — У меня сегодня тоже экзамен — вожденье сдаем.

— Ну и как ты?

— Да я-то сдам!

В этой Лехиной фразе управляющий не почувствовал зазнайства, он услышал в ней другое, Леха как бы сказал: «Я-то сдам, вот тебе бы сдать…» Тот посмотрел на будущего тракториста и впервые заметил, какое у него хорошее лицо — смугловатое, чуть удлиненное; в черных глазах серьезность, раздумье о жизни. Ему захотелось сказать Лехе сейчас же, что он думает о нем в последнее время, какие возлагает надежды на него как на тракториста.

— Ты вот что… — Управляющий чуть сдвинул брови, давая тем самым понять, что разговор не праздный, а серьезный вполне. — Ты там старайся получше окончить, а я тебе новый трактор дам, есть такой, на центральном стоит для нас. Старайся.

— Да я стараюсь…

— У меня на тебя большая надежда. Заваловы на весну переезд затеяли, так что гусеничный трактор освободится. Мы его — в капиталку, а новый получим. Ты примешь, понял?

— Чего же тут не понять! — обрадовался Леха, но сдерживал свой восторг, как мог.

— У меня на тебя большая надежда. Так получилось, что тебе одному в нашем отделении придется посевную вытягивать. Не подведешь? Вспашешь?

— Постараюсь.

Шагов пять прошли молча, вдруг управляющий дернул Леху за рукав:

— Смотри!

Леха остановился и увидел тетеревов. Тяжелые крупные птицы темными чурками темнели на березах, охватывавших по опушке все это отдаленное от деревни поле, выходившее тем, дальним, концом на высокий берег озера. Сейчас это поле, которое еще так недавно желтело поспевшим овсом, лежало как покатый холм, под толстым слоем снега, розового от восходившего солнца. Березы, а за ними и заснеженные сосны тоже были розовые, тем же цветом отливали нахохленные бока птиц, по-прежнему неподвижно смотревших на автобус. Они уже откормились березовой почкой и теперь застыли в сладостной утренней дреме — короткой и чуткой, подставив себя еще не окрепшему солнцу, радуясь ему, как первому намеку на весну.