Высокое поле - [3]

— Щекотно…

— Ничего! Вот оно, ребро. Вот! — отец чиркнул ногтем по косовищу и по этой отметке стал опускать ручку. Развязал бечевку, сжимавшую рябиновую гладкую, как кость, ручку, и снова закрепил ее, уже на другом уровне. — Вот теперь и тебе хорошо будет. Померяй-ка. Вот так, хорошо… А теперь пойдем к прокосу.

Отец суетился. Он поднял свою косу, встал впереди правым боком и сделал несколько взмахов. Траву относило в сторону, и она ложилась ровным густым валом.

— Ну, а теперь ты!

Славик тоже махнул несколько раз, но трава не прорезалась до конца.

— Ничего, ничего! — подбадривал отец. Он встал позади, согнулся, взял руки сына в свои, и они вместе сделали десятка два движений. — Вот так! Вот так! Бочком встань, бочком! Вот!

Славик никогда не видел отца таким терпеливым и мудрым, а тот все держал его за руки, постепенно отпуская, и вот уже совсем оставил его одного. Да Славик понял все, только не хватало навыка, но движенья его раз от разу становились все точнее, чище.

— Так, так! — кивал отец издали, а сам уже махал своей косой далеко.

Он прошел весь свой длинный ряд, снова вернулся к тому месту, откуда начал, взял у сына начатый покос, а тому велел начинать новый.

— Не торопись, — говорил он спокойно. — Ты вот так косу-то веди, вот так: сперва на пятку нажимай, а под конец — на носок. Вот так! Вот так! Понял?

— Понял! — отдуваясь, кивал Славик.

Он косил теперь вдохновенно и плохо. Оставляя широкие межрядья, делал неровные захваты, сшибал макушки, но были и хорошие махи, доставлявшие обоим большую радость. Отец всякий раз, принимая у него изуродованный в начале прокос, говорил:

— Вот уже лучше!

Несколько раз останавливались и точили косы длинным бруском-лопаткой. Славик это усвоил быстро, поскольку пробовал точить и раньше.

Солнце поднялось, окрепло за облаками и вот уже побежало яркими пятнами по полянам и макушкам леса — это повели его за собой облачные просини. Иногда оно выходило на широкий простор и с минуту стояло во всем своем блеске, пока снова не застилали его белогрудые облака. Ястреб вылетел на добычу и встал над покосом в вышине — быть хорошей погоде.

— Отдохни чуток! Отдохни себе! — с трудом переведя дух, крикнул издали отец.

Он уже снял и рубаху и теперь синел майкой.

— Не, я не устал!

Но вот Славика настигла новая беда: его косу подкараулил в траве туполобый и крутобокий камень, какой-то зернистый, как песчаник. Коса со всего размаху цокнула об него — и носок шаркнул в траву, отлетел.

— Папа!.. — И, как роса с косы, брызнули слезы из глаз.

Дрожащими руками Славик поднял над собой косовище с обломком косы и в слезах опустился на колени, стал искать отлетевший носок, а найдя — с надеждой приставлять его на место, словно тот мог прирасти.

Тяжело подошел отец.

— Камень… — пропищал Славик, всхлипывая.

— Ничего-о… — вздохнул отец и потрогал камень сапогом.

— Я не нарочно… В траве он…

— Ничего, ничего… Мы уже сейчас закончим. Сгребем — на воз, да и домой поедем. Трава тяжелая, лошади много не увезти.

— А сушить? — Славик поднялся с колен.

— Дома высохнет.

— А чего же здесь?

Отец покачал головой:

— Некогда уже сушить…

Они опять стояли друг против друга, оба широкоплечие, темноволосые, оба кареглазые — один в одного.

— А чего же здесь-то?

— Некогда… — вздохнул отец. — Вишь, как ястреб-то кружит, — вдруг сказал он, запрокинув голову, потом неожиданно добавил: — Не горюй, теперь тебе моя коса останется. Ты научился малость. Теперь ты за кормильца будешь…

— А ты? — еле выдохнул Славик.

— А я… Мне завтра на войну. Ты вот чего… — Он обнял его голову своими мозолистыми ладонями, легонько прижал широким носом к своей груди. — Ты уж прости меня, Славушка, если что…

— Папа!..

ВТОРОЕ ВОСКРЕСЕНЬЕ Повесть

1

Пашка на полголовы был выше конвоира.

Он лихорадочно облизывал нижнюю оттопыренную губу и соображал:

«Вон там, не доходя милиции, резко под руку и…»

В глубине улицы темнели деревья кладбища, и это еще больше взбодрило парня. Прошли вдоль нестройной очереди за сахаром (теперь сахар — уже не диво!), мимо знакомого клуба. Пашка силился прочесть длинное названье нового фильма, выписанное кручеными буквами: «Сказанье о земле сиби…»

— Чешись, чешись! — поторопил конвоир и перехватил покрепче рукав Пашкиной рубахи. — Досуг мне с тобой!..

— Нога болит! — огрызнулся Пашка. — Стер!

И он несколько раз глубоко припал на больную ногу.

— Нога болит, а воровать пошел! Убегать-то, спрашиваю тебя, как?

— Не знаю… — растерянно отозвался Пашка и понял, что ему и в самом деле будет трудно набрать скорость, когда они приблизятся к дырявому забору кладбища.

— Не знаешь, а воруешь, шпана! Вот возьму да как двину по оттопыренной-то губе!

— За что?

— За то, что ты — самая подлая сволочь на земле: у людей последнее уносишь.

— Да я первый раз… — соврал Пашка.

— Первый раз! — сразу как-то беззлобно передразнил конвоир и даже сбавил шаг. — Все начинается с первого разу, со второго никто не начинал, голова дурная!

Пашка почувствовал, что разговор может кончиться самым лучшим образом: мужик даст ему в морду и отпустит. Это куда лучше, чем привод! Там одна милицейская возня что стоит! Сперва прямо с порога — за барьер, это уж у них такая манера. Потом — допрос. Потом — подпиши тут и еще вот тут, да так ласково, как за батькину пенсию. А еще — не дай бог! — дежурный не найдет карточку и прикажет веселому сержанту снять отпечатки. Тот опять намажет свою дребедень, возьмет Пашкину руку под мышку, как кузнец лошадиную ногу, и начнет: один палец — в одну графу, второй — в другую… Тьфу! Но самое паршивое, если, конечно, не отправят в колонию, — это тетка! Она с ума сойдет от злости… Пашка представил, как пятнами пойдет ее лицо, сухое, желчное — как она накинется с чем попадя в руках, только башку прикрывай — будет бить, щипать, царапать да еще сама же и рев устроит. После этого только дня через три-четыре наладится регулярное Пашкино питание: хлеб с маргарином и чай — утром, суп, картошка, чай — вечером, через двенадцать часов, а ведь сейчас не зима — сетку с продуктами за чужим окошком не снимешь… Беда…