Вышка - [9]

— Спишь? СПИШЬ?

Пятно темное мелькает — вспышка, боль. Еще мелькает…

— Не дай бог, еще поймаю! В оба смотри! Тишина осталась. Потрогал лицо — больно. Посмотрел прямо в туман.

* * *

Три фигуры маячат, засасываются в зыбкую белизну. Поднимаю автомат.

Щелк! — так громко — убрал предохранитель. Потянул медленно затворную раму — крык! — отпустил. Все, патрон на месте…

Сердце скачет.

Или это скачет полоса тропы, разрезанная на квадраты? Серые квадраты… скачут. Нет, это зайка скакал, под елочкой… А три фигуры тоже скачут, выскакивают из прорези прицела.

В прорези прицела то появляются, то исчезают смутные фигуры. И я — как учили — падаю на левое колено, на твердый бетон. И сразу все перестало прыгать, автомат прижат к груди плотно-плотно, как учили. Я сдавил в прорези прицела эти фигуры, сдавил в себе дыхание, и они замерли.

Автомат подбросило, будто кто-то ударил снизу. И грохот опрокинул белое и три фигурки.

* * *

Тишина давит. Волны белые накатываются бесшумно. Наползают немигающие глаза — одни только глаза, вокруг — бело… Что-то теплое и мягкое…

— Спокойней, спокойней…

Кольнуло что-то. Белые волны откатываются. Туман… туман…

* * *

Два лица покачиваются надо мной.

Один смотрит и улыбается. Другой смотрит и не улыбается.

Тот, что с улыбкой, вскидывает руку и быстро-быстро взъерошивает волосы. Глаза его чудно сияют. И он хлопает руками — и опять звенит всюду: «Ой, Иван-царевич, спаси мою корову!» Он закидывает голову и смеется, не сводя с меня блистающих глаз. Будто серебряный колокольчик изо всех сил расплескивает звон…

Другой смотрит куда-то в сторону и шевелит отвислой нижней губой. Потом из него слышится глухое мычание. Тот, с блистающими глазами, перестает расплескивать смех, склоняет голову набок и заглядывает ему в лицо. И через секунду опять вскидывает свои глаза.

— А ну отойдите от него! — прыгает откуда-то упругий голос и скачет уже всюду. — Марш отсюда!.. — В яркий квадрат вплывает большая белая фигура — как облако. Эти двое, толкая друг друга, бросились вон из квадрата, пропали… А белая фигура приблизилась и наклонила лицо… душистый запах… серые с искринками глаза. Губы ярко горят. Морщинки вокруг тонкие.

— Ну что, золотой, проснулся? Губы шевелятся близко, а голос доносится издалека. Свет уменьшился, там наверху, откуда смотрели, падали на меня эти глаза, стало тепло-тепло… Это рука легла на лоб.

— Ну давай-ка встанем. Ну, оп!.. Оп! Вот та-ак. Перед глазами теперь белый халат, пуговицы выпуклые.

— Ну, пойдем, пойдем потихонечку…

Я тихо плыл за белой фигурой по тихому коридору, мягко ступал по мягкой зеленой дорожке. На мне серая байковая пижама и такие же брюки, на ногах тапочки… хлопают отставшие подошвы. Какая разница… пусть хлопают, пусть пижама. Идти не хочется. Не просто идти… а не хочется передвигать эти пустые ноги, не хочется нести на них пустое, совершенно не нужное мне тело. А эта зеленая бесконечная дорожка, она уплывает, отрывается от ног…

Она не успела опрокинуть меня — я ткнулся лицом в мягкую белую спину, и сразу серые глаза оказались совсем близко, и мягкие руки остановили зеленое качание.

— Головушка закружилась? Ну ничего, ничего, сейчас пройдет. — Она сунула руку в карман, что-то зазвенело, и она вытащила металлическую трубку, загнутую под прямым углом. Всунула один конец в дырочку под дверной ручкой и провернула. Дверь провалилась в запах, от которого засосало под ложечкой.

Передо мной задымилась тарелка супа. Белая фигура застыла рядом. А издалека кто-то говорил:

— Совсем ослаб мальчишечка. Ты уж, Клава, заставь его поесть, заставь.

— Он у меня сам покушает, — раздавалось рядом. — Он у нас умница, верно ведь?

Руку захолодило — ложка. Ложка… лодка…

— Держи ложку, держи пальчиками, — раздается рядом.

Лодка утонула в красной дымящейся жидкости. И совсем издалека донеслось:

— Ешь, сыночка, ешь. А то вот свяжем ручки-то, силком кормить будем.

— Хлебушка возьми.

Беру.

— Компот пей.

Пью.

— Ну пошли, лапонька, пошли.

Пошли.

Пришли обратно в палату. Это очень большая палата и в ней есть люди. Она называется наблюдательная.

Возле моей койки — стол. На нем — лампа с крохотным абажурчиком. Рядом — лицо с яркими блестящими губами. По краю белого колпака темно-рыжие завитки, сквозь них проступают морщинки…

Она склонила голову набок и, высунув влажный кончик языка, быстро пишет. Пишет то, что говорю я. Я говорю про кого-то, так смутно мне знакомого, я только знаю, где и когда он появился на свет, чем болел… Зачем он ей? Она никогда не знала его и не узнает теперь никогда.

Я замолчал — шорох авторучки прекратился. В мои открытые глаза полезло то, что было вокруг. Четыре окна. Только уже не яркие квадраты, а темно-синие, а в том, что напротив, мерцает желтое. Это отражение лампочки над дверью. Она горит всегда и называется контрольной. На всех окнах — редкая блеклая традесканция, а сквозь нее проступает белая узорная решетка. За решеткой — блескучая чернота. В черноте — глухой шум, наверно, деревья…

Вокруг было тихо. Так тихо давно не было… Иногда только выскакивали из тишины невнятные голоса; по черным мерцающим квадратам проплывали сутулые серые фигуры. Лиц не видно, контрольный свет освещает палату настолько, чтобы видеть только движения…