Вышибая двери - [3]

Немца, который хотел удрать, не заплатив, путем прорыва через кассу, я догнал, скрутил, притащил обратно, а потом долго и монотонно, с интонацией робота Вертера, нудел у него над ухом: «Вы должны заплатить… вы должны заплатить… вы должны заплатить…» — пока психанувший пленник не стал разбрасывать вокруг себя дензнаки с криками: «Вот! Забирайте! Все забирайте, все!» И, швырнув опустевший бумажник в мусорку, ушел бедным, но честным.

Работаю ночами, устаю и все время испытываю два простых мужских желания: спать и есть.

Но вообще впечатлений куча. Понял, почему людям пишущим рекомендуется смена профессий: новая работа разом погружает тебя в новый мир, в иные слои общества и специфические обстоятельства, приходится познавать новое отношение людей к тебе и твое к людям. Описывать, правда, все это некогда. Кем я только не был… Держимордой еще ни разу. Мне это не идет. Но… деньги! Зарабатываю на учебу, ибо заботами Шредера разваленная им экономика Германии не может больше финансировать обучение своих граждан. Будет время, обязательно зафиксирую пару веселых эпизодов из будней дискотечного охранника. Это тебе не каской об стол…

* * *

Вчера, уже под утро, вытащил из танцхауса пожилого драчуна, напавшего на бармена.

Случай из ряда вон. Нападавший был не турком и не югославом, а типичным белобрысым немцем лет пятидесяти, мосластым и долговязым. Блин, мужику уже о внуках думать пора. Заломил его за шею, в таком виде потащил через весь зал к дверям, на радость публике. Всю дорогу он мне в подмышку объяснял, что со мной сделает, когда я его отпущу. Я не верил. Но было неприятно. Не оттого, что страшно, а оттого, что противно. К тому же забияка был на голову выше меня, и со стороны мы представляли собой сюрреалистическую композицию: шагает какой‑то Чингисхан с черным лошадиным хвостом на голове и дополнительной лысеющей головой под мышкой, из второй сыплются садистические фантазии, а сзади мотыляются длинное тело и две ноги, пытающиеся ступать сообразно моим шагам, чтобы не волочиться по полу.

Мой напарник, испанец африканского происхождения Франциск (ох и лодырь!), уже открыл дверь в темное неласковое утро, куда я должен был выкинуть провинившееся тело, и тут выяснилось, что великовозрастный беспредельщик, нагуляв на шестьдесят евро, так и не заплатил. Голова, зажатая у меня в локтевом суставе, ухмыльнулась — чтобы произвести расчет, мне придется его отпустить. Наш кентавр дал задний ход и отошел подальше от стеклянного витража. Философски вздохнув, я отпустил придурка, и тот, не теряя времени, выбросил в мою сторону длинный хук правой. Девчонки из гардеробной, в полном согласии со сценарием, схватились за щеки и завизжали. Падла Франциск сделал вид, что проклятая входная дверь никак не хочет закрываться. Но ничего страшного не случилось.

К пятидесяти у многих скорость движения уже не та, и я достаточно легко уклонился, сам же нападающий по инерции закрутился вокруг своей оси и как‑то сразу утратил дух борьбы, выложившись в одном неудачном ударе. Он все еще стоял, сжав кулаки и воинственно дыша, но в глазах его уже читалось понимание бессмысленности сопротивления. Древняя германская культура снова гибла под натиском меднокожих варваров с востока. Половина его седеющей редкой шевелюры встала вертикально, наэлектризованная о мой бок, другая бессильно свесилась на ухо. Мне стало стыдно — за него, за себя, да и вообще. Мелькнула мысль: «Хорошо, что мои ребята и особенно девчонки в Крыму не видят всего этого…»

Я сказал:

— Успокойся. Сядь на стул и, битте, сам. Добровольно.

Негодяй неожиданно послушался и попросил у кассира сигаретку. Следующие пятнадцать минут, до приезда полиции, мы провели с ним за одним столиком, мирно беседуя о неправильном устройстве мира вообще и Германии в частности. О том, что он старше меня и мне надо его уважать. О том, что он уже два года как потерял работу на заводе. «Я слесарь! Смотри, у меня каменные ладони». И что от него в прошлом году ушла жена, а сын… Короче, не лезь ко мне в душу, грубиян! А бармен и вовсе хам и свинья.

Загромыхали тяжелые ботинки закованных в бронежилеты полицейских. Моему собеседнику вежливо, но непреклонно заломили руки и надели наручники. Рядом тараторил директор танцхауса Ян, перечисляя его грехи за эту ночь (напал на служащего, разбил бокалы, отказывается платить, а главное, подрался с секьюрити). Полицейский повернулся ко мне, вытащив из папки какую‑то бумагу.

— Нанесен ли вам какой‑либо телесный ущерб?

Я хмыкнул и ответил, что, если не считать туманных перспектив и ложных предположений о моем происхождении, никакого ущерба не получил. Полицейский невозмутимо вытащил из папки новый формуляр.

— Сообщите, пожалуйста, какими именно словами он выразил свое неудовольствие, тем самым нанеся вам моральный ущерб.

Сдерживая смех, я сказал, что это пустяки и претензий к дебоширу не имею.

— Единственный хороший мужик среди вас всех, свиней и педиков! — проревел мой пленник, и полицейские, собрав бумажки, поволокли его в холодное мартовское утро.

…Было пять часов, в зале тихо играла музыка. По углам, страстно обнявшись, качались запоздалые парочки, отбрыкиваясь от сонных официантов, объясняющих, что мы закрываемся. От усталости меня уже не держали ноги. Втиснувшись в «ситроен» Франциска, я посмотрел в боковое зеркало на свое отражение и наконец рассмеялся.