Выше нас – одно море. Рассказы - [5]

Ничего этого Клавдий Филиппович, конечно, не знал и с увлечением рисовал Федьку Шалагина во всех ракурсах, радуясь, что нашел такую колоритную натуру.

А сам Федька, донельзя польщенный таким вниманием к его особе со стороны столичного художника, старался показать себя с самой лучшей стороны.

Стоило только Клавдию Филипповичу появиться со своим альбомом на палубе или на крыле рубки, как он весь словно разряжался долго копившейся в нем скрытой энергией. Если стоял в это время за рыбоделом — шкерочный нож так и играл в его руке, и никто из других матросов не мог угнаться за ним в быстроте и ловкости. А он, захваченный азартом и жарким ритмом работы, только сердито покрикивал:

— Рыбу подавай, пошевеливайся!

И в эти минуты, раскрасневшийся, с прилипшими к вспотевшему лбу русыми волосами, он и впрямь был живописен и красив, этот непутевый Федька Шалагин.

Может быть, сначала он старался вовсю, чтобы понравиться художнику, чтобы «покрасивше» попасть в картину. Федька по-своему был тщеславен и самолюбив. А потом мало-помалу он почувствовал какой-то особый вкус к тому, что делал.

Теперь он стал все чаще и чаще ловить на себе теплые, доброжелательные улыбки, и вообще как будто все стали относиться к нему как-то иначе, чем раньше, дружелюбней и доверчивей.

Он очень гордился своей дружбой со знаменитым, по его глубокому убеждению, художником и часто в разговорах со своими товарищами на палубе за рыбоделом или в столовой небрежно, как бы мимоходом, ронял:

— А мы сегодня с Клавдием Филипповичем прикинули композицию нового сюжета.

И заметив, что это произвело должное впечатление на слушателей, продолжал тем же небрежным снисходительным тоном:

— Ничего как будто получается. Надо только добиться более светлой тональности.

Все чаще к месту и не к месту он стал ввертывать разные красивые звучные слова, вроде «экспозиция», «орнамент», «цветовая гамма», которых он наслышался от художника и значения которых хорошенько не понимал и сам.

Но это наивное хвастовство никого не раздражало и никто на этот раз не подсмеивался над Федькой Шалагиным.

Каждодневное общение с художником, его разговоры, его суждения не могли не оставить следа в памяти и в душе Федьки Шалагина. Это для меня было особенно понятно потому, что я нередко видел, как они, художник и матрос, «работали над композицией нового сюжета» в моей каюте, то есть художник рисовал что-нибудь и между делом рассказывал, а матрос сидел, позировал и слушал.

— Вы, Феденька, конечно, читали и даже, наверное, прорабатывали в школе Глеба Успенского, — как о чем-то само собой разумеющемся говорил Клавдий Филиппович.

И «Феденька», может быть, впервые услышавший фамилию этого русского писателя, ничуть не смущаясь, соглашался:

— Да, что-то такое читал и прорабатывал…

— Есть у этого одного из наших самых глубоких и человечнейших художников великолепный рассказ «Выпрямила». Если ты его еще не читал, непременно прочитай, голубчик, получишь огромное наслаждение. Сам сюжет рассказа я уже помню плохо. Помню только, что речь там идет о том, какое неизгладимое впечатление произвела знаменитая статуя Венеры Милосской в Лувре на забитую, рабски покорную искривленную душу человека, как эта с виду холодная мраморная красота и даже этот обрубок руки перевернули всю его жизнь, и он впервые почувствовал себя не рабом, а человеком, впервые осознал свое человеческое достоинство. Вот, голубчик, какова сила искусства, — вздохнув, заключил Клавдий Филиппович и, чуть помедлив, добавил: — Настоящего, большого вдохновенного искусства.

На другой день я встретил Шалагина после вахты в салоне около нашей судовой библиотечки. Тут же рылся в книгах и наш помполит Василий Матвеевич Носков.

— Ну зачем тебе понадобился Глеб Успенский, — удивленно говорил помполит. — Это же народник какой-то, кто его теперь читает. Вот возьми лучше роман «Буря», про нас, рыбаков, здорово написано.

— Нет уж вы, Василий Матвеевич, отыщите мне Глеба Успенского, — упрямо стоял на своем Шалагин. — А про нас, про рыбаков, мне и так все известно, что интересного о нас можно написать? Ничего.

Из произведений Глеба Успенского в судовой библиотечке нашлись только «Нравы Растеряевой улицы». Федька недоверчиво полистал тонкую книжку в дешевом издании и спросил:

— А про выпрямление души и тут есть?

— Про выпрямление души надо у Макаренко читать, — посоветовал Носков, — а не у какого-то Успенского.

Но Шалагин все-таки унес с собой книжку «народника» Успенского.

И вдруг наш, почти уже исправившийся, Федька Шалагин снова сорвался и загремел с большим звоном. Такого номера он еще не откалывал, до сих пор колобродил только на берегу во время коротких междурейсовых стоянок, а тут, на удивление всего экипажа, умудрился как-то напиться в море.

Сначала, когда он вышел на палубу, никто не обратил особого внимания на его возбужденное раскрасневшееся лицо, на лихорадочный блеск глаз, но вскоре уже ни у кого не оставалось сомнения — Федька пьян в дымину. Бессмысленно вращая осоловелыми глазами, он то громко смеялся, то нес какую-то несусветную чепуху, то затягивал свою любимую «Распрягайте, хлопцы, коней». И, наконец, в заключение, так сказать, художественной программы вскочил на рыбодел, зажал в оскаленных зубах шкерочный нож и пытался лихо пройтись в лезгинке, но не удержался и шлепнулся на палубу, приварив себе добрый синяк. Федьку подхватили под белы руки, отвели в кубрик и для надежности оставили под замком, пока не прочухается.