Выше нас – одно море. Рассказы - [4]

Клавдий Филиппович не захотел оставаться в долгу перед облагодетельствовавшим его боцманом и немедленно начал рисовать его портрет сначала карандашом, а потом уж маслом. Но ни тот, ни другой портрет, видимо, не удовлетворял художника, и он так их и не закончил.

Я так думаю, что его просто не увлекла сама натура. С точки зрения художественной, живописной наш боцман Виктор Жабров, должно быть, и впрямь не представлял особенного интереса. Никакого «морского колорита» в нем решительно не было, парень как парень, невысокого роста, лицо, как теперь любят писать, открытое, простое, то есть вроде как бы своего лица вовсе нет, глаза тоже ничем не примечательные, не синие, не серые со стальным отливом, а вовсе карие. Словом, «натура», можно сказать, нехарактерная и совсем неколоритная.

А Клавдию Филипповичу, насколько я понял, нужно было для задуманной картины совсем другое.

Он был трудяга, этот славный Клавдий Филиппович. Он неутомимо зарисовывал все, что видел, что затрагивало его художественное воображение. Примостившись на крыле рубки, он терпеливо дожидался, когда возле борта вдруг вынырнет из темной глубины моря туго фосфоресцирующий мешок трала.

И тут начинается самое интересное, увлекательное и каждый раз по-новому переживаемое. Вскоре взятый на строп тяжелый этот мешок уже взлетает над палубой, еще мгновение, и живой серебристый поток с шумом и плеском хлещет на палубу и растекается вдоль борта.

— Вот она, живая, трепетная плоть моря! — шумно восхищался художник и торопливо хватался то за карандаш, то за кисть. И тогда в его походном альбоме, в который раз, вновь появлялось причудливое отражение этой «живой плоти моря». Круглая головастая треска с зеленоватым отливом на спинке и младшая сестра пикша с черной опояской по бокам, пятнистая зубатка с ощеренной пастью, ярко-оранжевый окунь, белобрюхая плоская, как блин, камбала…

Но чаще и охотнее всего, я заметил, он рисовал не этих живописных рыб и даже не море и голубую с пенистой прозеленью волну, не наше милое в своем убранстве небо, о которых он так ярко и сочно рассказывал, а неприметные на первый взгляд картинки нашего промыслового быта.

Вот два засольщика бредут по колено в живом потоке еще трепещущей рыбы. А вот рослый, здоровый матрос в сбившейся на затылок зюйдвестке подцепил на пику огромную, чуть ли не с его рост, треску и кидает ее на рыбодел, за которым ловко и быстро полосуют ножами белую «морскую плоть» шкерщики. Но сразу бросалось в глаза: почти в каждом рисунке, наброске одно и то же лицо. За рыбоделом, у лебедки, за рулем в штурманской рубке — всюду и везде он. Федька Шалагин.

Из всех матросов, засольщиков и вообще из всего экипажа судна только он один, пожалуй, пользуется особым вниманием и расположением Клавдия Филипповича. Иногда мне кажется, что он искренне привязался и полюбил этого «колоритного» матроса, а иногда сдается, что художник просто нарочно приукрашивает свою натуру.

— Думается мне, — сказал он мне однажды, — что Федя Шалагин — один из тех парней, что я увидел тогда на причале. Он очень живописен, так и просится на полотно.

Я промолчал. Может, он и в самом деле живописен этот Федька Шалагин, и кажется, он не только просится, а прямо-таки нахально прет в художественное полотно, расталкивая своими сильными крутыми плечами и боцмана Виктора Жаброва, и засольщика Семена Бегунова, и матроса Васю Непряхина, и всех других наших работящих и скромных ребят.

Но я-то хорошо знаю, что Федька Шалагин далеко не тот герой, какой нужен художнику. Колорит этот морской в нем есть, это верно. Посмотришь на него со стороны и скажешь — вот это моряк, он и ходит с этакой небрежной развальцей, и лицо у него энергичное, волевое, как говорится, продубленное и просоленное, и на мускулистых руках, как полагается, синеют штурвал и якорь.

Но в море, на промысле Федька держится как-то в тени, за спиной товарищей, и чувствуется, как приберегает свои силенки, зря не растрачивает их, не лезет «поперед батьки» и вообще никак не проявляет своей лихости и железной хватки.

Зато на берегу он «герой». Особенно в ресторане за кружкой пива в окружении прошедших огонь и воду «морских волков».

Каждая наша стоянка в порту редко обходится без его скандальных происшествий: то учинит маленький «локальный» скандальчик в женском общежитии, то вдребезги пьяный свалится ночью с трапа за борт, и вахтенному приходится поднимать целый аврал, то выкинет еще какой-нибудь номер.

Как водится в таких случаях, Федьку жестоко прорабатывают на собраниях, читают ему мораль, он слушает, понурив свою буйную голову, потом что-то виновато бормочет в свое оправдание, наконец, дает последнее слово исправиться, и уши у него при этом пунцово горят, а на глазах чуть ли не слезы. Ему снова закатывают строгий выговор с последним предупреждением, он успокаивается, некоторое время ведет себя на берегу в норме, но только некоторое время, а потом все опять начинается сызнова.

Другой капитан давно бы уже выгнал его с судна, а Игорь Федорович на редкость терпелив — все еще возится с Федькой Шалагиным, надеется, что он человеком станет.