Вырванные страницы - [3]

В окнах того дома тоже что-то да происходит, делается, живет и исчезает, но я не интересуюсь и не вникаю, отказываюсь связывать любым смыслом виденное вчера и сегодня. Пускай, ведь вряд ли там им, людям, проще, а мне искренне все равно. Эти, другие ли придут, сам ли я к ним обернусь, они будут мешать, и отвлекать жизненными необходимостями. Знаешь, меня не тяготило: шли четко отрепетированным парадом дни работы, вечера друзей и ночи влечений, разнились картинками как в калейдоскопе, самую малость меченные бессмыслицей, такие вкусные эпизоды. И нет, не то что бы времени не хватило, скорее не достало умения понять, что тебя я любил. Впрочем, что дало бы это знание тогда, что несет нынче? В хрупких мутных льдинах из почившей ныне зимы, в них казалось, будто ничего не произошло — что важнее, и не произойдет. Я свободно носил подаренные одежки, прохаживался без страха по нашим местам, соглашался весь, понимаешь, с действительностью, что ты покинула.

Но надо же, и тучи захотели собраться, такие же тяжелые, мрачные на вид, но эфемерные по сути, как и припозднившиеся мысли о тебе. Они-то могут выжать гром, разразиться еще холодными, незрелыми дождями, не стыдясь исполнения, аккомпанировать голосу грома. А что прикажешь делать мне, спустя зря потерянное?

В нашей почти недействительной, точно первый набросок, жизни, обреталось другое качество. Все казалось верным, единственно возможным, несуществующим в иных решениях. Знал точно, видел ясно, ибо отсутствовала сама нужда строить догадки, анализировать и искать ответы — близость не ставила вопросов. Так естественно ты проявлялась, безусловно была рядом, так бережно оставила меня наедине.

Я, конечно, готов обождать, и даже согласен не раз пережить такую сильную, важную грозу. Да, пожалуй, мне нужно иное время, то, что не спущу, что истрачу на трудную, но благодарную работу с собой, что пойдет на пользу тебе. Дорогая, приглядись: только начали, будь добра, еще придется придумывать финал, нас достойный. Сейчас, за густой, лиловатой пеной сырого вечера, поодиночке, в разных домах и на разных высотах, мы с тобой, тем не менее, одно. Кто покидает этот город без причины, тот всегда за ней вернется, окончательному разрыву, как и минутному единенью, нужен повод. И если хочешь, я найду его для тебя, когда ты вернешься.

261

Пленен когда-то легкостью разлук,

Я их предпочитал, рубя узлы и сети.

Давид Самойлов.

УШЕЛ

Я хотел бы не помнить тебя. Жить нынешние тридцать с одним, перебирая их, точно четки: гладкие, теплые, приятные прикосновением, привычные своей бесхитростностью. Закрывать усталые глаза, так много видавшие и еще более пустившие по миру, закрывать без предсказанного свидания с твоими чертами, без оправданного ожидания боли безвкусной, сильной, выносимой. Дышать бы мне не нарочито глубоко, прогоняя вдох по легким сосредоточенно и умело, как если дыхание не врожденная способность, а с трудом приобретенный и закрепленный навык. Да встречать иных женщин обреченным на выбор меж ними, с легкостью и пылом его верша, не забывая их подробностей, имен, обстоятельств. Быть человеком еще способным принять чужое благословение, дарованные не тобою, полупрозрачные, расплывчатые от счастья воспоминания с последующим переложением на ненайденные для этого слова.

Дождь не ведает об усталости, которые сутки идет куда хочет, шумит, подражая множеству рук в борьбе за свободу вне клетки. Ему б ведь тоже освободиться от пристрастных определений, навязанных разумом, ищущим всюду, эпитетов, необходимости оплакивать или обозначать. Холодная, всегда плотная, скользящая по стеклу сырость скрадывает даже табачный дым, не давая ему расползаться вверх, забирает взаймы резкость у видимого пространства, словно замыслив не возвращать изъятых подробностей после.

А была ли ты, дорогая? Где следы твои, знаки присутствия, зазубрены и вмятины, оставляемые одним телом другому? Не видимая давно, но ощутимая до сих, сотворившая бездну, над которой крику моему раздаваться и далее. Идти Орфеем вдоль едва различимого края, не ведая, за плечом ли тень твоя, тепла не чувствуя, нервно ступая, боясь обмануться. Я предавал прошлому черты того зла, что ты не успела мне причинить, с целью лишь набраться духу отпустить тебя к вечности, отдать тому, который меня к тебе приговорил. Бреду и бреду, ухабы, скольжение опасно, пульса пассажи и новые горизонты, не те, к коим привычен, рельефы, ступаю так верно, что не сорваться к неведомому, назад не обернуться, как велело сказание. Жизнь потому и нуждается в мифе, что свершается без поступков, они лишь ее украшают. А цацки не каждому дано носить, не всякому они идут.

Беспросветно застлано небо, в комнаты с улиц торопится укрыться день, несдержанно стучит в оскорбительно белеющий и с той, и с этой стороны пластик окна. За таким же, верно, и ты ждала когда-то, что я приду. Во сне, разорванном от нетерпеливой в нем потребности, повторяющемся, навязчивом, будто верное пророчество, я приходил всегда. Сокрушенный, бессильный проигранной борьбой за единицу, озорно присваивал тобою бывшее, плавил границы дозволенного между двумя, смешивал сущности и явления, стирал описания и знаки, новые забывая найти. Безъязыкой оставлял я там страсть, наяву недогоревшую, непотушенную и временем, всепрощающим и побеждающим, до сих медленно тлеющую между.