Выруба - [41]

— Пиздец мне! Калачников подвел! Пиздец мне!

Ему офицеры говорят, дескать, чего ты орешь — первый раз что ли? Ну, посидишь пару-тройку дней, зато Калач будет тебе лучший друг. А дежурный всё нервничает — не хочется ему париться и, как я думаю, свою биографию чернить. Чуть не плачет. Ко мне подошел, спрашивает:

— Ты понимаешь, что тебе теперь пиздец?

— Понимаю, — отвечаю я. — Что поделаешь? — Приказ. На то я и солдат, чтобы стойко выносить все тяготы воинской службы, как сказано в Уставе. И перед лицом своих товарищей, не уронить честь Советского Солдата! Встретить опасность с открытым забралом! — Издеваюсь!

— Я посмотрю, как ты сейчас запоешь! — говорит он мне. И бежит докладывать к Утаганову, переходя на строевой шаг перед капитаном.

Офицеры (а мы в это время сидели в курилке) смотрят на меня и говорят:

— Ну, парень, ты конечно молодец, что за своего шефа так впрягаешься, но, если честно сказать, тебе сейчас не поздоровится.

— А что делать? — отвечаю я, сидя рядом в капитанском кителе и наравне со всеми затягиваясь «пшеничной» сигареткой с фильтром.

— Ох, Валерка, Валерка… — мычат они, но тут раздается команда «Строиться». — Прощай, «капитан»! — говорят они мне, грустно улыбаясь, и встают, похлопывая по плечу.

Я тоже встаю в строй.

Утаганов меня уже давно приметил в офицерском строю, но молчит. Наверное, хочет узнать — за кого я тут чалюсь? Проводит перекличку. Доходит очередь до Калача:

— Капитан Калачников!

— Я! — отвечаю я.

Утаганов, даже не взглянув на меня, продолжает:

— Старший лейтенант Каримов!

— Я!

— Повезло! — шепчут мне офицеры.

— Отставить разговоры! — командует Утаганов.

Все затыкаются.

После развода, Утаганов о чем-то поговорил с начальником караула и уехал. Через час привезли бухого в жопу Калача, а меня отпустили. И вот я здесь, я — в бархатных штанах!

— Я знал, что ты появишься! — с удовольствием подчеркнул Лёха. — Иначе бы, ты был не ты.

— Спасибо, друг, — улыбаясь, говорит Аким. — Неужели же я бы пропусти момент увидеть тебя в твоем идиотском, петушином костюме, в котором ты собираешься ехать домой.

— Чёй-то он идиотский?

— А «чёй-то он петушиный» — ты не спрашиваешь? — моментально реагирует Аким, и все смеются.

Леха Павлов в охапку сгребает Акима.

— Блядь, поосторожней, бегемот — кости сломаешь! — пытается вырваться Аким, но Леха кулаком, не сильно и не зло, давит в щеку Акима и говорит:

— Я тебе уже как год должен был все кости переломать!

— А-га, был один такой — сломал мне нос, — сдавленно отвечает Аким. — Так мы его с Шайбой чуть не зачуханили.

Леха отпустил друга.

— Кого вы чуть не зачуханили?

— Ты чё — не в курсе что ли? — удивляясь, спрашивает Аким. — Шайба, он чё — не в курсе что ли?

— А кто ему рассказывал? — говорит Шайба.

— Леха, завязывай, — все знают, — обращается Аким к Лёхе.

— Чего знают-то? — не понимает Леха. — Хоть в последний вечер посвятите меня — дурака.

— Саня, расскажи ты непосвященному дембелю, а то мне кажется, он дурака включил, — просит Аким Шайбу. — Ещё пару минут и он у меня выпросит! — И треплет счастливого дембеля по затылку открытой ладонью.

— Давайте сначала выпьем, — предлагает Мамонт, видя, как эти дурачатся.

— Давайте, — соглашается Леха.

И Вовик разливает.

— Дайте-ка, я скажу! — встал Мамонт. Ему надоело слушать всю эту хренотень, о которой он знал ещё сто лет назад. — Леху провожаем или чё?

Кашлянув, он начал:

— Как медик, я должен официально заметить, что не все собаки Павлова, пускали слюну, когда он им бил по шарабану, прежде чем накормить — некоторые кусались. И тех, которые кусались, Павлов не заморил голом, а приручил. И они стали его охранять — друзьями стали. Наш Павлов, как выясняется, завел себе друзей среди тех, которых он не бил и в обиду другим не давал. Поэтому, предлагаю выпить за друзей товарища Павлова, которые, если нужно, даже в Доме Сержанта Павлова готовы стоять до конца, до последнего патрона, но не дрогнуть, не сдать…

— То есть за нас? — вставил Перов.

Мамонт недоуменно посмотрел на Перова:

— Какой ты ему, нахер, друг, Вова? Ты ещё вполне можешь получить пиздюлей до утра, если будешь перебивать старых Мамонтов, которые могут тебе перебить нос, как когда-то перебили Акиму, за то, что он, вот так же как ты, бурел и…

— Ты, умник! Медик, еб твою мать!.. — разозлился Аким, но Шайба его остановил:

— Давайте выпьем за друзей, пацаны — для меня это важно! Потом попиздим.

Друзья встали и выпили «за друзей»!

* * *

В тот снежный, февральский день Лёха с Акимом, бухие в сиську, возвращались из самоволки. Чтобы не проходить КПП, они решили идти напрямик через парк. Полк заступил в караул — значит, периметр парка охраняет кто-то свой — пропустят. Этот кто-то свой — оказался, ни больше, ни меньше, — Шайба. Шайба редко попадал в караул — последний раз он был в карауле летом, и развлекался тем, что на рассвете, когда паутина покрыта бусинками росы и её хорошо видно, он ловил пауков из оной паутины и бросал их в соседскую. Шайба знал, что пауки, если укусят, то впускают в жертву яд, который начинает «переваривать» жертву из нутрии, а уж потом её высасывает паук. В его, данном случае, пауки должны были кусать друг друга, а значит, перевариваться одновременно, и он смотрел, что из этого получается. Сейчас — зимой, пауков не было — только вороны летели куда-то. Шайба смотрел на них и замершую даль, и думал: «Поле, снег, летит ворона. Вот, куда она летит?» И тут в сугробах показались две черные фигуры. «Отлично!» — подумал Шайба. — «Сейчас развлекусь!» С его-то здоровьем, когда все его старшие братья были чемпионами чего-то там по вольной борьбе, а он практически не тренируясь, валил их, плюс к тому ещё и то, что он официально был на посту, — Саня Хамхаев решил, что сейчас он вытрясет душу из этих придурков под дулом автомата, потом отпустит их, и они вечно ему будут должны! Фигуры приближались, оставляя глубокую колею в снегу.