Вырождение семьи, вырождение текста: «Господа Головлевы», французский натурализм и дискурс дегенерации XIX века - [9]

Безграничная власть над фантазиями, позволяет Порфирию быть господином этого самого выдуманного им мира, в котором возможности комбинирования бесконечны.

Парадокс заключается в следующем: осознание собственного положения у протогонистов этой истории вырождения, Арины Петровны и Порфирия, сопутствует, с одной стороны, неудержимому развитию психического и физического упадка, а с другой — все более слабнущей связью с реальностью. На последней стадии дегенерации, когда они ведут скорее растительную жизнь, Арина Петровна, а за ней и Иудушка, осознают наконец всю правду. Эта подробность отличает роман Салтыкова-Щедрина от произведений Достоевского, акцентирующего в схожих ситуациях топику прощения. При этом герои Салтыкова-Щедрина значительно отличаются от почти бессознательно дегенерирующих персонажей Золя[52]. Головлевы, кажется, вполне осознанно воспринимают безнадежность и предсказуемость судьбы. Например, Степан по пути в Головлево точно знает, что его ожидает:

В воображении его мелькает бесконечный ряд безрассветных дней, утопающих в какой-то зияющей серой пропасти, — ион невольно закрывает глаза. Отныне он будет один на один с злою старухою, и даже не злою, а только оцепеневшею в апатии властности. Эта старуха заест его, заест не мучительством, а забвением. Не с кем молвить слова, некуда бежать — везде она, властная, цепенящая, презирающая [XIII: 29].

Арина Петровна с точностью до мелочей представляет себе похороны Павла, поведение Порфирия и его последние слова, обращенные к брату: «Все эти неизбежные сцены будущего так и метались перед глазами Арины Петровны» [XIII: 73]; «На похоронах все произошло точно так, как представляла себе Арина Петровна в то утро, как Иудушке приехать в Дубровино» [XIII: 87]. Арина Петровна к концу собственной жизни с горечью осознает плачевное состояние семьи: «Господи! и в кого я этаких извергов уродила! Один — кровопивец, другой — блаженный какой-то! Для кого я припасала! Ночей не досыпала, куска недоедала… для кого?» [XIII: 66]; «Всю жизнь слово „семья“ не сходило у нее с языка; во имя семьи она одних казнила, других награждала; во имя семьи она подвергала себя лишениями, истязала себя, изуродовала всю свою жизнь — и вдруг выходит, что семьи-то именно у нее нет!» [XIII: 68]. Во время трагического разговора между Порфирием и Петей она вдруг четко видит крушение всех возлагаемых на семью надежд: «<…> с первого же взгляда можно было заподозрить, что в ней происходит что-то не совсем обыкновенное и что, может быть, настала минута, когда перед умственным ее оком предстали во всей полноте и наготе итоги ее собственной жизни» [XIII: 134]. В похожую ситуацию попадает Порфирий, хотя процесс осознания у него связан с пробуждением «одичалой совести». На последней стадии дегенерации Порфирий понимает, что вся история его семьи — это история вырождения, а он в этой истории — последняя глава:

Отовсюду, из всех углов этого постылого дома, казалось, выползали «умертвил». <…> И все это хмельное, блудное, измученное, истекающее кровью… И над всеми этими призраками витает живой призрак, и этот живой призрак — не кто иной, как сам он, Порфирий Владимирыч Головлев, последний представитель выморочного рода… [XIII: 256].

Порфирия мучает совесть, проснувшаяся от осознания правды, хотя даже эти мучения совести не приносят никаких результатов: «И вдруг ужасная правда осветила его совесть, но осветила поздно, без пользы, уже тогда, когда перед глазами стоял лишь бесповоротный и непоправимый факт» [XIII: 257]. Сожаление, испытываемое Иудушкой, является последствием процесса осознания и поэтому может быть понято в рамках закономерностей головлевского мира. Чувство вины в смерти матери заставляет просить прощения: «„А ведь я перед покойницей маменькой… ведь я ее замучил… я!“ — бродило между тем в его мыслях, и жажда „проститься“ с каждой минутой сильнее и сильнее разгоралась в его сердце» [XIII: 260]. Несмотря на то что желание быть прощенным возникает именно на страстной неделе, это не вносит никаких изменений в жизнь Иудушки и не означает избавления от дегенерации. Надежда, только что появившись, сразу же умирает. Более того, осознанное переживание собственного положения усиливает трагичность дегенерации. Порфирию остается открытым единственно возможный для дегенерирующего путь: «пасть на могилу [матери] и застыть в воплях смертельной агонии» [XIII: 260][53]. Желаемая смерть на могиле матери завершает историю вырождения Головлевых. Метафорическое возвращение в материнское лоно может быть проинтерпретировано как регрессивное возвращение к биологическому началу.

Литература

Арсеньев 1906 / Арсеньев К. К. Салтыков-Щедрин. СПб., 1906.

Басардин 1880 / Басардин В. [Мечников Л. И.]. Новейший «Нана-турализм» // Дело. 1880. № 3. С. 36–65; № 4. С. 71–107.

Богданов 2005 / Богданов К. А. Врачи, пациенты, читатели: Патографические тексты русской культуры XVIII–XIX веков. М., 2005.

Бушмин 1959 / Бушмин А. С. Сатира Салтыкова-Щедрина. М.; Л., 1959.

Бушмин 1966 / Бушмин А. С. Из истории взаимоотношений М. Е. Салтыкова-Щедрина и Эмиля Золя // Русско-европейские литературные связи: Сборник статей к 70-летию со дня рождения М. П. Алексеева. М.; Л., 1966. С. 360–371.